Иван Кратт - Остров Баранова

Многие забеспокоились, поняв вдруг, что они брошены, что фортуна-судьба для них одинакова и у берегов холодного моря и в курной избе новгородских болот. Понуро стояли они у стен, зато другие, более молодые, задористые, громко ругали Баранова, Компанию, Санкт-Петербург... Трактирщик, решив, что толку не будет, задул свечу. Стало темно.

Даже приказчик растерялся. И хотя Баранов приказал выставить два ведра водки и браги, он теперь не знал — кому. В тесноте ему придавили больную ногу. Переданный правителем устав для контрактуемых свалился на пол, его затоптали.

Тут-то и выступил вперед купец в синем кафтане. Вербовщик одной из мелких компаний, уцелевших еще на дальних островках Алеутской гряды, он был послан в Охотск для вербовки людей, но тягаться с российско-американским соперником ему казалось не под силу. До прихода судна из Ново-Архангельска с ним никто не начинал разговора, после прибытия корабля над ним смеялись. Однако все повернулось иначе.

Вербовщик пробился к порогу, решительно загородил дверь. Теперь он здесь был хозяин.

— Промышленные! — крикнул он веселым, торопливым говорком. — Стойте, почтенные. Нет на Руси такого обычаю, чтобы из кабака уйти с п у стом. Я угощаю!.. Вздуй огонь! — приказал он целовальнику. — Водки сюда, калачей, пива имбирного!

Люди обрадованно загалдели, засуетились, более проворные сразу кинулись к столам. И хотя, кроме водки и браги да солонины с капустой, в трактире ничего не водилось, угощение было даровое, и толпа с жадностью накинулась на него. Снова хозяин зажег свечу, а по углам воткнули смолистые лучины.

Расстегнув на груди кафтан, вербовщик притворялся, что пьет больше других, смешил, частил прибаутками. Описывал райское житье на островах, ругал Российско-американскую компанию, рассказывал, как ее ревизоры, чтобы поднять стоимость морских котиков, цена на которых в Кяхте упала, сожгли в Иркутске несколько тысяч якобы гнилых шкур.

— Кровь вашу пьют, промышленные! — трезвонил он своим высоким добродушным говорком, хлопая по спинам близсидящих. Но сам внимательно и остро следил маленькими глазами за каждым. Руки непроизвольно тянулись за пазуху, где лежали давно приготовленные размякшие листки контрактов. Только усилием воли сдерживал нетерпение. Люди еще недостаточно напились.

Гульба продолжалась всю ночь. Орали песни, качали трактирщика, кого-то били. К утру у вербовщика было уже около двух десятков мятых, подписанных крестами бумажек. Бывшие рабы снова становились рабами на долгие годы, иные — на всю жизнь.

Дня через два вербовка прекратилась. Набралось свыше полсотни людей, больше, чем мог ожидать вербовщик даже в лучшие времена. Судна для перевозки еще не было, и, чтобы законтрактованные не разбежались, он отобрал у них одежду. Закутанные в мешки, сидели они под палисадами российской крепости, покорно ждали отправки. Так было всегда, не они придумывали законы.

Узнав о вербовке, Баранов даже не поднял головы от бумаги, куда записывал купленный на казенных складах провиант. Потом отложил перо, прищурившись, глянул на смущенного приказчика.

— Такого добра не жаль, — заявил он спокойно. — Отбери, Филатыч, двадцатерых. Мыслю, кто поразумней — остались. А ежели, — он потрогал бородку пера, взял его короткими, немного отекшими пальцами, — кого перехватил он подходящего, забери. Скажи, не отдаст — утоплю еще в гавани. Иди!

И, надев очки, снова принялся считать.

Спустя несколько дней «Амур» покинул Охотск. С комендантом Баранов больше не встречался. Сотню бочек солонины и две сотни с капустой да тридцать новых рекрутов — вот все, что добыл у него правитель.

В горнице было душно, остро пахло душмянкой — смолистым кедром с отрогов Кордильеров, на бересте возле лежанки сохла набранная Гедеоном малина. Монах рвал ее вместе с росистыми ветками, принес, словно хворост. Ананий сам ощипал ягоды, выбрал покрупнее для пунша, остальные положил сушить.

— Благодать, — сказал он вздыхая. — Сила... Как с кровлей, отец Гедеон?

Монах отряхнул рясу, выгреб разбухшими пальцами мокрые листья из бороды.

— Ветр... — пробормотал он нехотя. — Дождь... Алеуты в море ушли.

Он переступил огромными стоптанными ичигами, оставляя на скобленом желтом полу грязные следы. В крепость он не показывался. Баранов все еще не вернулся, временный правитель был приторно любезен, называл монаха «святой отец», но руки не подавал и раза два наказал Серафиме вытереть тут же, при госте, занесенную монахом в комнату грязь.

Лещинский жил в нижнем этаже, рядом с зальцей, куда изредка вечерами пробирался Гедеон. Монах задумчиво трогал клавиши органчика или при свете еловых сучьев в очаге внимательно разглядывал живописные картины, корешки книг. Однажды Лука, приносивший дрова для камина, — Баранов велел просушивать помещение, — видел, как Гедеон, улыбаясь тихой, умиротворенной улыбкой, стоял перед картиной Ротчева «Меркурий с Парисом», дарованной колонии графом Строгановым.

Лука никогда не видел монаха таким спокойным и мягким и после ухода не вытерпел, чтобы самому не разглядеть полотно. Но, кроме богатой золотой рамы, ничто не заинтересовало его. Лука почесал нос, бороду и решил, что это, наверное, икона.

С отъездом правителя в крепости внешне ничего не изменилось. Так же били зорю в четыре утра и девять вечера, дежурили обходные вокруг палисада. Лещинский посылал людей ловить палтуса и треску, охотиться на диких баранов. Но отсутствие главного хозяина чувствовалось во всем.

Индейцы снова напали на рыбачивших островитян, убили троих. Грозились обложить крепость, но пока только индейские юноши ночью проникли на верфь и унесли якорные лапы. Лещинский поднял тревогу, выскочил на площадь в стальном панцыре, сам хотел вести отряд наказать дерзких, однако истощенные звероловы враждебно и молча разошлись по казармам.

— Будет чудить, сказал ему Наплавков с усмешкой. — Пизарро из тебя не выйдет!

Лещинский промолчал с досады, все утро стрелял из пистолета в пикового туза, приколотого к стене комнаты.

Алеуты держались отдельной группой, рыбу промышляли только для себя. Нанкок все еще вздыхал по отобранной Барановым медали и жаловался всем, в особенности Ананию, позвавшему однажды князька в свой покой «келейно посоветоваться».

Архимандрит жил в крепости уже два месяца. Первая встреча с правителем и все последующие дни до его отъезда в Охотск показали Ананию, что Баранов — единственный и полновластный хозяин здесь.

Ананий читал его письма. Хитрый, умный поп, начитанный и образованный, он понимал всю косность Синода, но молчал, никогда не высказывал своих взглядов. Могущество иезуитского ордена, для которого все способы были одинаково пригодны, — вот что было жизненно необходимым для укрепления духовной власти! Приходской священник, позже настоятель маленького монастыря, Ананий ехал в Америку за епископской мантией. Однако ему нехватало размаха. Сказывалась натура поповича, воспитанного многими поколениями мелких служителей церкви.