Говард Фаст - Последняя граница

Шерман стал читать дальше:

«… сообщить вам о том факте, что триста северных шайенов недавно покинули резервацию. Этот поступок был совершен вопреки приказаниям достопочтенного Дж. Майлса, агента по делам индейцев в Дарлингтоне, который был весьма обеспокоен дерзостью этих дикарей. Поскольку мне, — говорилось далее в рапорте, — были даны инструкции поддерживать авторитет агента, я отправил два кавалерийских эскадрона, с тем чтобы доставить этих индейцев обратно. Они идут к северу и, насколько я понимаю, намерены вернуться на свои прежние земли в районе Паудер-Ривер. Человек девяносто из них вооружены и способны оказать сопротивление; если их не остановят, они, несомненно, причинят вред фермам и населению Канзаса и Небраски. Я надеюсь в ближайшие же дни донести об их задержании, а тем временем жду дальнейших распоряжений».

Дельный рапорт, подумал генерал, один из тех, которые и ситуацию объясняют и показывают, как с ней справиться. Ему нравился тот метод, каким действовало военное министерство, — точный, аккуратный и эффективный. Он напоминал большую стенную карту со множеством разноцветных булавок, соединенных множеством нитей, которыми мог управлять один человек. Главное в том, чтобы держать в руках все нити и в каждое мгновенье дня и ночи знать, где находится каждая булавка. Но, конечно, исключения бывают — их создают великие люди. Его собственный марш от Атланты до моря тоже был таким исключением.

Он вспомнил, что, обернувшись однажды во время работы, увидел одного из своих сыновей, уставившегося на него широко раскрытыми глазами.

— На что это ты так смотришь? — спросил он.

— На вас, сэр.

— А почему?

— Потому что вы, сэр, величайший генерал во всем мире.

— Разве?

— Так говорят, сэр.

— Кто говорит?

— Все, сэр.

Но все пойдет прахом, если каждый будет совершать марши от Атланты до моря. Это можно осуществить только один раз в жизни целого поколения… даже десяти поколений…

Он погрузился в мысли о прошлом. Он вспомнил о Линкольне и о том, что никогда, в сущности, не знал его как следует, а Линкольн не знал Шермана. Генерал, меньше чем кто-либо, понимал, как это Линкольну удавалось всегда сохранять такое невозмутимое выражение на длинном и некрасивом лице, хотя он, безусловно, знал не больше других, а иногда даже меньше. И каково было ему сознавать, что все его надежды, удачи, слезы (говорят, он плакал, как женщина) затерялись где-то во враждебной стране вместе с армией, находившейся под командованием одного человека — Шермана, который со своими шестьюдесятью тысячами солдат шел к океану, неся на штыках судьбу целой страны и ее цивилизации! Они обжирались, как свиньи, и обирали эту богатую страну. Это была прогулка, а не война, но такие дела удаются только раз в жизни одного поколения, даже десяти поколений.

Он, Шерман, все же предпочитал вести войны, сидя над картой, когда все нити были в его руках и он не рисковал ничем, переставляя цветные булавки.

Шерман вспомнил, что генерал Ли [11]мог разгромить его даже тогда, когда все было потеряно для Юга.

И генерал нацарапал на рапорте: «Копию переслать в министерство внутренних дел». Пусть Шурц [12]убедится, что умиротворение заканчивается. Еще годик — и бунты индейцев отойдут в область воспоминаний.

Затем он написал генералу Филу Шеридану: «Отправьте войска по железной дороге на восток от Додж-Сити, чтобы перехватить триста индейцев из племени шайенов, идущих на север из…» Откуда же они идут? Он напряг память и в конце концов перечитал доклад. Да… «… из Дарлингтона. Эти индейцы незаконно покинули резервацию, их следует задержать и немедленно водворить обратно. В отношении их вождей могут быть применены военные меры. Полковник Мизнер из форта Рено в курсе всех подробностей». Он подчеркнул фразу: «Особенно важно, чтобы эти индейцы были окружены, прежде чем они смогут причинить дальнейший вред».

Он подписал и снова обратился к рапортам:

В одном из них сообщалось о нехватке трех тысяч шестисот фунтов муки. «И почему они вечно надоедают мне с такими пустяками! — думал генерал. — Это касается только квартирмейстерского управления, и больше никого…»

«Почему все так упорно надоедают друг другу?» — думал Карл Шурц, читая копию рапорта, посланного генералу Уильяму Текумзе Шерману каким-то неведомым полковником откуда-то с Индейской Территории относительно того, что какие-то индейцы ушли из своей резервации.

Почему его секретарь, прочитав эту копию, положил ее к нему на стол? Почему, размышлял Шурц, все члены правительства должны превратиться в бюрократов? И какой смысл стараться сделать хоть что-нибудь путное из всей этой грязи, если для этого нужно сначала преодолеть груды ничтожных и кляузных донесений? Утонуть в них с головой? Можно подумать, что все дела касаются только его министерства. Нет, стоит человеку стать министром, и он заживо хоронит себя.

Шурц прочел подпись. «Мизнер?.. Кто такой этот Мизнер? — раздраженно спрашивал он себя. — Чего они от меня хотят? Я прикажу снять копии с рапорта и могу переслать одну в военное министерство, другую — в индейское ведомство». Эта мысль — что с рапорта можно снять множество копий — заставила его удовлетворенно улыбнуться. Все-таки правительственное мероприятие. Это и значит — управлять.

Принятое решение даже понравилось ему — чисто немецкая точность и аккуратность: снимать со всего бесчисленные копии и рассылать их повсюду. И получается какой-то результат: по крайней мере, каждое учреждение узнает обо всем.

Пенсне свалилось с его длинного, острого носа и лежало на рапорте, искривив некоторые слова. Шурц вынул носовой платок и протер одним пальцем стекла, не беря их в руки. Снова оседлав нос пенсне, он пытался вспомнить еще что-нибудь об этом племени и о той части пустыни, которая называется Индейской Территорией. Не потому, что это имело особое значение, но просто вследствие методического склада своего ума, ибо ему нравилось, когда схожие понятия укладывались, как в ящичке, одно подле другого.

Шурц позвал своего секретаря, и когда тот вошел, он спросил, что у них есть о Дарлингтоне.

— От мистера Николсона, сэр?

— Вероятно.

Его «р» прозвучало с немецким акцентом.

Произнося даже одно слово, он старался, чтобы в нем, по возможности, не было никакого акцента, но это никогда ему не удавалось.

Секретарь принес письмо, но не то, которое Шурц требовал.

— Что-то о Дарлингтоне, — настаивал Шурц.

Теперь он вспомнил, что письмо было скреплено вместе с четырьмя другими рапортами.

— Это агентство, где живут арапахи и шайены, — пояснил он, гордясь своим знанием всех этих агентств и резерваций, раскинутых в дикой, заброшенной Оклахоме.