Томас Бергер - Маленький Большой человек

Горб расколол последнюю опустевшую бутыль своим топориком и принялся облизывать каждый осколок. С носа у него капала кровь, вырванная ноздря окончательно оторвалась и потерялась. Теперь кровь сбегала по подбородку, он размазывал её по груди, вымазав свой костяной медальон. Но даже теперь он в общем-то выглядел почти что мирным индейцем. У него был огромный рот — такого у людей я ещё не встречал, — а нос, и без того широкий, был разбит и стал ещё шире. Для Шайена у него были большие глаза. И теперь он смотрел ими в нашу сторону, пристально разглядывая каждого из нас.

По правде, кроме миссис Уортинг и её сына никто не попытался смыться, а кроме Троя-младшего, никто не оказал никакого сопротивления. Героини с винтовкой, о каких пишут в романах в нашем караване не было. Даже Кэролайн не владела никаким оружием, кроме своего бича. И она стояла всё это время держа бич в руке, а его длинный хвост растянулся по земле у неё за спиной. У неё не было недостатка в мишенях, если бы она захотела щелкнуть, но она только стояла, уставившись на старого вождя.

Была в караване одна парочка родом из Германии, а называли их все: «голландец Руди» и «голландка Кати». Их было двое, детей не было. Это были круглолицые, румяные здоровяки, каждый весом под центнер, (200 фунтов) и за все эти недели пути ни один из них не потерял ни грамма веса, потому как весь свой фургон они загрузили картошкой. А теперь живот «голландца Руди» торчал неподалёку посреди прерии, словно кочка. «Голландка Кати» стояла, опершись на свой фургон — через два от нашего — в голубом чепчике, из-под которого выбились волосы, тонкие, светлые, словно кукурузный шёлк.

Как и все женщины в те времена, она была в общем-то довольно-таки бесформенная в своем платье, и ничем особенным не выделялась, если не считать, что её было много. У неё было громадное пышное тело — потому-то взгляд Горба, обшарив всех, остановился именно на ней.

Он встал и покачиваясь двинулся к ней. Кати поняла, зачем он идёт, и начала что-то умоляюще лепетать по-немецки, но потом сообразила, что он не собирается её убивать, — во всяком случае, пока не получит удовольствия, — и тогда она медленно, словно растаяв на солнце, опустилась на землю, и Горб стал рвать её клетчатую юбку и все, что было под ней, покуда не добрался до её толстых бедер и не воткнулся между ними, весь грязный, окровавленный и потный, чихая, как осел. «Голландка Кати», как и все её соотечественницы, была помешана на чистоте. Она умудрялась мыться на каждом привале, купалась в реке, надевая по этому случаю целомудренный сарафан. Несколько раз она чуть было не погибла в зыбучих песках, которых на Платте полным-полно. Однажды, помню, пришлось обвязать её веревкой и вытягивать волами…

В общем, после этого все Шайены, как по сигналу, бросились на наших женщин, а поскольку их не хватало на всех желающих, то снова начались препирательства и стычки, как совсем недавно из-за виски, и опять индеец рубил индейца, но тех, что остались, было достаточно, чтобы покрыть вдову Троя и вдову Клермонта, и сестёр Джексон, и если вы думаете, что жертвы кричали и царапались, то вы ошибаетесь; а те, кого не тронули, стояли и смотрели, как насилуют других, словно ждали своей очереди. А дети жались к их ногам.

Наконец, когда Пятнистый Волк двинулся к моей матери, Кэролайн словно очнулась. Она закричала на Старую Шкуру, а тот в ответ только осклабился. Мой пятнадцатилетний брат Билл и Том, которому было двенадцать, вырвались, бросились под фургон и затаились там, среди болтающихся ведер.

Остался я, с мокрыми штанами, и мои сёстры: Сью Энн (тринадцати лет) и Маргарет (одиннадцати). Мы жались к матери и хватались за её подол.

Кэролайн ещё раз попыталась добиться, чтобы вмешался вождь, но он, похоже, так и не понял, чего она хотела, а если бы и понял, наверняка ничего не смог бы сделать — огромная тень Пятнистого Волка уже надвигалась на нас и мы уже чувствовали, как от него воняет. Наша мать молилась, словно стонала. Я взглянул в лицо Шайену — не сказал бы, что на нем было особо жестокое или непристойное выражение, скорее какое-то мечтательное и влюбленное, словно его похоть принимали с распростертыми объятиями.

В этот момент черной молнией мелькнул бич Кэролайн. Он обвился вокруг шеи индейца, спутавшись с ожерельем из когтей медведя.

Пятнистый Волк рухнул головой на камень. Он больше не встал.

— Слушай, мам, бери детей и лезь в фургон, — сказала Кэролайн, хладнокровно сматывая бич. — Никто из этих дикарей вас не тронет.

Кэролайн была спокойна и абсолютно владела собой; она обладала папашиной самоуверенностью.

Старая Шкура, тыча пальцем в бездыханное тело Пятнистого Волка, хохотал так, что рисковал надорвать живот. Это взбесило Кэролайн, но и польстило ей, и она легонько и как-то игриво щелкнула бичом перед носом вождя. Он повалился на спину и, сложив руки на груди, захохотал ещё сильнее, подставив солнцу свой огромный рот, чёрный, как пещера полная летучих мышей. Он был по-прежнему босой на одну ногу, и его разорванный мушкет валялся рядом с ним, словно остов раскрытого зонтика.

Мать поступила, как велела Кэролайн, — собрала детей, включая двух трусов, которых извлекла из-под фургона, где они вымазались в бычий навоз — и все мы влезли в фургон, кое-как разместившись там, ибо все его чрево было заставлено мебелью, ящиками, коробками и мешками, в которых содержалось все наше земное богатство. Ботинок Тома упирался мне в лицо, что было довольно противно, если принять во внимание, где он топтался перед этим. Я распластался вокруг бочки, в которой сейчас лежала посуда, а раньше солили рыбу, и она отнюдь не утратила рыбьего аромата, но мы были живы и тем довольны.

Мы сидели там до самого вечера словно в мешке, брошенном на солнце. Дышать было и без того нечем, потому что фургон до самого верха был набит хламом. Шум снаружи затих примерно через час, и когда, ближе к вечеру, Билл набрался храбрости и, приподняв край брезента, выглянул наружу, он никого не увидел, о чём и сообщил нам.

Потом мы вдруг услышали, как кто-то карабкается на облучок и все затряслись от страха. Но вскоре в маленькое окошечко в брезенте просунулась голова Кэролайн:

— Все тихо, ребята, сидите здесь и не высовывайтесь. И не бойтесь. Я посижу здесь до утра.

Мать прошептала:

— Кэролайн, ты можешь сделать что-нибудь для нашего бедного отца? Что с ним стало?

— Он умер и лежит, как бревно, — сказала Кэролайн с явным отвращением. — И все остальные тоже, а мне и здесь дела хватает — некогда отгонять с них мух.

— Вот видите, — сказала мать, обращаясь ко всем нам, — если бы у него было время изучить иврит, он был бы сейчас жив…

— Наверное, — ответила Кэролайн, и голова её исчезла.