Отто Гофман - Опасности диких стран

Всюду царствовало глубокое молчание, и все взоры были обращены на судью. Он встал, ударил белым жезлом по столу и сказал громким голосом:

— Заседание открыто! Да поможет нам Всемогущий совершить правый суд. Приведите подсудимых.

Через несколько минут их вывели. Глухой ропот рос, как морская волна, и провожал шествие. Старый согбенный Афрайя, одетый в чистый коричневый лапландский балахон, с трудом держался на ногах, хотя с него и сняли цепи. Седая голова его была обнажена, длинные волосы закинуты за плечи, лицо выражало серьезное достоинство. Когда он взошел на низкие подмостки, он так ослаб и опустился, что его знатный сотоварищ по несчастию должен был его поддерживать. На Стуре был надет синий гладкий мундир; стройная осанка возвышала его над окружающими; прекрасные каштановые волосы были перевязаны лентой. Взошедши на эстраду, он казалось собрался говорить, но сел и ожидал прихода бедных арестованных лапландцев; их привели дрожащих, испуганных и поставили в стороне.

Писец встал и начал обвинительную речь. Во вступлении он заметил, что в Финмаркене уже с давних времен не было обвинения, влекшего за собою смертную казнь; описал ряд злодеяний, совершенных лапландцами; потом говорил об Афрайе, о его кознях и коварных хитросплетениях, указал на многочисленные попытки обратить этого лапландца в христианство, и, наконец, обвинил его в идолопоклонстве, колдовстве и изменнических замыслах произвести в Финмаркене убийства и грабеж.

— Что же касается, — продолжал он, — второго подсудимого, Генриха Стуре, датского барона, бывшего офицера и каммер-юнкера Его Величества короля Христиана VI, то существует сильное подозрение, что он знал обо всех злодеяниях Афрайи и участвовал в заговоре.

Когда писец назвал имя Стуре, этот последний встал. Только что писец успел окончить, как он произнес твердым, громким голосом:

— Каждое слово, сказанное обо мне, постыдная ложь!

— Молчите! — сказал Павел Петерсен, — теперь еще не время вам говорить.

— Время это настало, — отвечал каммер-юнкер. — Объявляю перед судом, что я невинно оклеветан, что по злобе желают завладеть моим имуществом и посягают на мою жизнь. Я возвращаю обвинение тому, от кого оно исходит. Вы, писец, один только вы сплели всю эту сеть лжи, я обвиняю вас, как худшего и главного злодея в стране!

Всеобщее удивление выразилось в молчании. Громадный круг неподвижно смотрел на писца, который несколько минут, казалось, находился в нерешимости и смущении. Скоро, однако же, он вполне овладел собой. В его злобно блестевших глазах исчезло выражение бешенства; он протянул руку и сказал:

— Вы не можете оскорблять меня, господин Стуре, потому что вы подсудимый. Успокойтесь, народное собрание! А вы, сударь, не ухудшайте своего дела. Вам и так довольно придется вынести на своих плечах.

В ответ ему послышался всеобщий одобрительный шепот. Стуре повсюду видел мрачные, яростные лица, не предвещавшие ничего доброго.

— Я говорю в последний раз, — воскликнул он, — и торжественно протестую против всего, что здесь происходит! Я не только был, но и теперь остаюсь датским дворянином, офицером и каммер-юнкером. В чем бы меня не обвиняли, ни по каким законам, никакой суд не может произнести надо мною приговора, кроме того, во главе которого стоит сам король. Делайте со мною, что хотите, но будьте уверены, что это не останется без наказания. Я предаю себя Его Королевской милости, высшему государственному совету и норвежскому губернатору.

Эти восклицания произвели впечатление. Народная масса хотя и отвечала ропотом, но кое-кто и задумался и опустил глаза при имени короля и при намеке на угрожающее с его стороны возмездие. Писец не смутился этим.

— Все эти возражения нельзя принять во внимание, — сказал он, — здесь наш закон и наши права. Вы не хотите отвечать?

— Нет.

— А ты, Афрайя? — обратился он к лапландцу. — Отрицаешь ли ты, что поклоняешься своим языческим богам?

— Нет, — отвечал старик ясно и громко, — отцы наши молились Юбиналу, и я тоже.

— Так значит ты презираешь христианское учение? Сознаешься ли также, что ты колдун и волшебник?

— Да, я служитель Юбинала, я знаю заклинания, боги слушают меня, — медленно сказал Афрайя.

Удивление овладело всеми присутствующими.

— Знаешь ли ты это изображение? — спросил писец, взяв со стола небольшой металлический амулет, полученный злополучным Олафом и переданный им потом Эгеде Вингеборгу.

— Я знаю его.

— Ты обещал дать попутный ветер, но ты солгал. Разразилась буря, Олаф утонул, с ним единственный сын Гельгештада и твое собственное дитя.

Голова Афрайи задрожала, но когда он ее поднял, глаза его блестели и он твердо ответил:

— Я знал, что будет; я видел знамения на небе, которых никто не видел, я слышал громовой голос Пекеля.

— Значит ты продал этот амулет, чтобы погубить людей?

— Тебя я хотел погубить, тебя, так как ты хуже волка и медведя! — воскликнул Афрайя.

— Значит ты совершил сознательное убийство? — невозмутимо продолжал Петерсен. — Ненавидь меня, сколько ты хочешь, но скажи мне, зачем ты хотел погубить невинных людей?

— Кто невинен между вами! Разве все вы не разбойники, разве не взяли вы у нас то, что нам принадлежало, разве вы нас не ненавидите, разве вы нас не презираете, как змей и ядовитых гадов?

— И потому ты намеревался прогнать всех нас из этой страны, чему ты хотел положить начало на Лингенской ярмарке, если бы твой племянник, Мортуно, не оставил тебя?

Афрайя опустил голову на грудь и сложил руки.

— Юбинал принял детей моих в объятия свои, и скоро я буду с ними, я не боюсь тебя, а ты окончишь жизнь в мучениях и стыде.

— Ты был так смел, — воскликнул писец, — что подтвердил все твои преступления. Теперь сознайся еще, в каких сношениях ты был с Генрихом Стуре из Бальсфиорда?

Афрайя обратился к Стуре, поднял руки и сказал:

— Мир и благословение над тобой! Я был твоим другом, потому что ты добр и справедлив!

— Не давал ли ты ему денег для уплаты долгов?

— Я это сделал, потому что ты и Гельгештад хотели его погубить.

— А чем он тебе заплатил за это?

— Я ничего не требовал, я был ему благодарен.

— Не лги, изменник! — воскликнул писец с дико блуждавшими глазами. — Он был с тобой в заговоре и продал тебе порох, который я нашел у тебя в избушке. Сознавайся! Или я тебя доведу до сознания!

По его знаку один из экзекуторов снял красное покрывало с бокового стола. Как ни была груба и жестка окружавшая толпа, она невольно содрогнулась. Там лежали жомы, железные проволоки, острые колы и кляпки, хранившиеся в шкафу в канцелярии.

— По закону дозволено, и теперь необходимо приступить к допросу пыткой, так как закоренелый злодей не хочет сознаться в истине. Экзекуторы, схватите лапландца и примитесь за жомы!