Глеб Голубев - Избранное. Компиляция. 1-11

— Лазарев вёл наблюдения за эхолотом?

— Вёл.

— И ничего вам не сказал о близости подводных камней?

— Нет.

— Почему, как вы считаете?

— Ничего не заметил, значит.

— Слушайте, Голубничий, не стоит сваливать свою вину на мертвого. Ведь Лазарев именно вас упрекает в своём письме в неправильном командовании и последовавшей в результате этого гибели судна. Что вы на это скажете?

— Я действовал правильно.

— Значит, Лазарев написал неправду, решил оклеветать вас перед смертью?

— Выходит, так.

— Как, по-вашему, зачем это ему могло понадобиться?

— Не знаю.

— Ведь человек погибал, он даже предполагать не мог, спасетесь вы или нет. И вы все-таки продолжаете утверждать, будто Лазарев написал неправду?

— Я действовал правильно…»

«Н-да, — задумался Арсеньев, прослушав эту часть записи. — Темное дело с эхолотом».

Готовясь к защите, Арсеньев уже перечитал немало специальной литературы и сделал пространные выписки из заключения комиссии. Она признала, что на мелководье вблизи острова при таком шторме показаниям эхолота действительно доверять нельзя. Но всё-таки, хоть время от времени, капитан должен был поглядывать на прибор. А Голубничий не отрицал, что в последние полчаса этого не делал.

Конечно, ему было не до эхолота. Легко, в самом деле, рассуждать и теоретизировать, сидя в кабинете на берегу. А в ту ночь на море черт знает что творилось, даже представить невозможно!

«Жестокий шторм. На суше деревья вырываются с корнями. Большие разрушения.

На море исключительное волнение. Очень высокие, гороподобные волны с длинными обрушивающимися гребнями. Высота волн настолько велика, что суда временами скрываются из виду. Края волновых гребней повсюду разбиваются в тучи брызг. Грохот волн подобен ударам грома. Поверхность моря от пены становится белой. Брызги, наполняющие воздух, значительно уменьшают видимость…» — вот что такое шторм в десять баллов. Даже эти суховатые строки, выписанные Арсеньевым из учебника метеорологии, вызывали неуютное ощущение.

А там ещё кромешная тьма, мороз…

Лазарев пишет, что капитан растерялся. Так ли? Нет, Голубничий командовал до конца.

Что же всё-таки там произошло?

Итак, капитан наблюдал за морем. Следить за эхолотом должен был Лазарев, он нёс вахту. Но вряд ли и ему было тогда до эхолота…

Почему же перед смертью написал он это письмо, всю вину возлагая на капитана? Непонятно. Сведение личных счетов? Не до того ему было. А Голубничий отрицает свою вину. Кто же из них прав — капитан или его погибший помощник?

Может, Лазарев всё преувеличил в запальчивости? Или он знал в самом деле нечто такое, чего не могла учесть комиссия? Может, Голубничий что-то скрывает — самое важное? Ведь Лазарев оставался с ним в рубке в последние полчаса. Кроме Лазарева, был ещё рулевой, но оба они погибли.

Только два свидетеля — матрос Иван Харитонов и третий штурман Олег Кобзев — остались в живых, но их показания мало чем помогли следствию. Иван Харитонов на палубе не был и, естественно, никак не мог судить о том, правильно ли командовал капитан или допустил какие-то ошибки.

На одном из допросов следователь задал Харитонову наводящий вопрос: не слышал ли он каких-нибудь разговоров среди команды о том, будто капитан отдает неправильные распоряжения?

— Нет, — решительно ответил матрос. — Нам тогда не до болтовни было. А капитана все уважали. Он мужик опытный.

Олег Кобзев отдыхал после вахты внизу, в коридоре у машинного отделения, потом вместе с товарищами поднялся на палубу по приказу капитана, когда судно, получив пробоину, стало быстро ложиться на правый борт. На ходовой мостик и в рубку он не поднимался.

— Капитан у нас держал строгую дисциплину на борту, — пояснил Кобзев следователю. — Даже по делу в рубку не зайдешь, если, скажем, одет не по форме. А уж без дела… Как на крейсере.

Но всё-таки, конечно, Кобзев мог оценить обстановку лучше, чем простой матрос. И следователь допрашивал его подробнее.

При первых допросах штурман полностью оправдывал все маневры и приказания капитана, считал, что всё делалось правильно и никаких ошибок Голубничий не допустил. Но потом его ответы на вопросы следователя стали путаными, их можно было толковать и так и этак.

« Вопрос . Вы по-прежнему считаете, будто при таком резком повороте, какой сделал Голубничий, чтобы вернуться под прикрытие ледяного припая, судну не грозила опасность?

Ответ . Конечно, чем круче поворот, тем опасность перевернуться больше, особенно при таком шторме. Мы и подумали было, что уже опрокидываемся, все с ног повалились.

В . Где вы в этот момент находились?

О . В коридоре, возле трапа на палубу.

В . Вы тоже упали?

О . Я? Нет, удержался за скобу.

В . А почему вы старались находиться поближе к трапу? Чтобы в случае опасности побыстрее выбраться на палубу?

О . Да.

В . Значит, опасность перевернуться при таком резком повороте была весьма реальной?

О . Конечно. Рисковый был поворот.

В . Скажите, у покойного Николая Лазарева не было каких-нибудь причин обижаться на капитана? Они не ссорились?

О . Нет, что вы! Коля старика очень уважал. Писал про него в газету, вся команда читала его статьи.

В . Значит, не мог он написать эту записку в состоянии запальчивости, обиды, для сведения каких-нибудь старых счетов?

О . Не мог, конечно, не мог. Он уважал кэпа».

Арсеньеву нередко приходилось сталкиваться с тем, как люди не слишком собранные и волевые порой начинают путаться в своих показаниях — не по злому умыслу, а просто устав от надоевших допросов.

Да, такой свидетель, как Кобзев, может доставить хлопот. Надо это учесть, готовясь к его допросу на суде, уточнить все темные места и недомолвки.

Допрашивали Кобзева как свидетеля, но почему-то следователь не предупредил его об ответственности за дачу ложных показаний, как того требует закон. Во всяком случае, расписки штурмана о таком предупреждении в деле не было. И в трех протоколах не было указано, где именно производился допрос. Надо сказать Алексееву.

Арсеньев вспомнил, как настороженно встретил его следователь, и поморщился. Заработал он в прокуратуре нелестную славу «буквоеда». Ладно, ничего не поделаешь.

«Н-да, с этим «простым» делом будет хлопот», — невесело подумал Арсеньев. Поводов для беспокойства было немало. Голубничий всё отрицает. А как быть адвокату? Может ли он не кривя душой занять на суде такую же позицию? Ведь он сам сомневается в невиновности Голубничего. Это-то его и мучает.

Кажется, найдутся убедительные обстоятельства, смягчающие ответственность капитана. Конечно, трудно было сохранить полное самообладание и не допустить ни одной ошибки в таких критических обстоятельствах, в каких оказался Голубничий. Даже если капитан в чём-то ошибся, он вёл себя мужественно, и его нельзя не уважать за это.