Глеб Голубев - Избранное. Компиляция. 1-11

Странно. Почему вдруг военная коллегия дает такое поручение какому-то поручику Великолуцкого полка? Более подходящих, что ли, не нашлось?

Мирович остался в столице ожидать возвращения приятеля, и тревога его все возрастала. И, как вскоре выяснилось, не напрасно. Оправдались самые мрачные опасения его, да еще столь негаданно, что Мирович и предположить не мог.

Когда он в очередной раз с утра пораньше забежал к Василию Ушакову узнать, нет ли какой весточки от Аполлона, когда же он вернется, поручик мрачно сказал:

— Не жди Аполлона. Утонул он.

— Как?!

Василий Ушаков отвел Мировича к фурьеру Новичкову, и тот рассказал о так неожиданно закончившейся поездке.

По словам Новичкова, поручение коллегии Ушакову весьма пришлось не по душе. Словно он предчувствовал беду. Но с начальством ведь не поспоришь. Поехали. Не доезжая Порхова, Ушаков вроде бы заболел, хотя, судя по дальнейшим событиям, считал Новичков, притворно. Во всяком случае, в Порхове он подал рапорт о болезни местному старшему военному начальнику, генерал-майору Патрикееву. Тот приказал полковому лекарю вместе с полковником его освидетельствовать и по их заключению велел Ушакову отправляться дальше, куда послан.

Поехали дальше, но, отъехав верст девяносто, в деревне Княжой Ушаков заявил, будто расхворался окончательно и продолжать поездку не может. Он остался в этой деревне, отправив Новичкова с казенными деньгами в Смоленск одного.

Новичков благополучно доехал, деньги сдал и на обратном пути заехал в Княжую. Однако Ушакова там не застал, ему сказали, что офицеру полегчало и он уже уехал в Петербург.

Новичков пустился его догонять. Но вдруг в селе Опоках, под самым Порховом, услышал, будто шестого июня тут нашли в речке Шелоне кибитку, обитую рогожей, а в ней подушку дорожную, шляпу офицерскую, шпагу с золотым темляком, рубашку да девять рублей денег серебром и ассигнациями. А вскоре всплыло неподалеку и мертвое тело. Его тут же зарыли на берегу без всяких церковных обрядов.

Новичков почуял недоброе. Попросил показать ему найденные вещи — и сразу их узнал: они принадлежали Ушакову.

— А следствие что показало? — спросил Мирович. — Следствие-то велось?

Новичков пожал плечами и ответил, что вроде никакого следствия не было. Чего же расследовать, когда человек утонул? Не убит, не ограблен, все вещи целы, даже деньги — девять рублей.

Потом, когда Мировича арестуют и станут допрашивать, Екатерина прикажет проверить, действительно ли утонул Аполлон Ушаков. Может, он где-то скрывается? Тогда надо его найти и предать суду вместе с Мировичем.

Для видимости формальное расследование проведут, и одной деталью оно вызовет еще большие подозрения, что дело было явно нечисто…

Порховским полицейским чинам дадут распоряжение провести эксгумацию трупа Ушакова. Его выкопают и убедятся: точно, он. Но в протокол осмотра дела слишком дотошный лекарь неосторожно впишет, что обнаружена у покойного «на левом виске незнаемо отчего небольшая рана».

Было официально объявлено, будто Ушаков утонул в омуте, купаясь в жаркий день в незнакомом месте. Но кибитка-то, в какой он ехал, как же в реку попала? И куда подевался ямщик, что его вез?

И откуда взялась у бедного утопленника эта рана на левом виске? Или Ушакова бросили в реку уже мертвым, убитым? Кто? Еще одно настораживало: почему фурьер Новичков, сопровождавший Ушакова в командировке, через полтора месяца, перескочив сразу через несколько чинов, получает вдруг чин прапорщика?! За какие таинственные заслуги?

Никто в эти важные вопросы вникать не станет. Они так и остаются без ответа и поныне.

Темное, странное дело. Загадочная гибель болтливого приятеля должна бы насторожить Мировича, заставить его задуматься, поколебаться в своих планах, отложить навсегда о них попечение. Ведь теперь он остался один, без помощников. Еще не поздно опомниться, отказаться от безумного замысла.

И кажется, он действительно заколебался.

Но тут — она умеет выбрать время! (особенно когда ее умело направляют…) — судьба наносит ему новый удар.

Еще в апреле Мирович сделал последнюю попытку разжалобить императрицу. Просил, если уж не будет монаршей милости вернуть ему предковые имения, то хотя бы назначить небольшую пенсию — не ему, а трем его несчастным сестрам, «которые в девичестве в Москве странствуют». Кому нужны бедные невесты?

Сколько раз Мирович заходил в канцелярию Теплова, а ответа не прошение все не было. И вдруг десятого июня сам Григорий Николаевич, не скрывая усмешки, возвращает поручику его прошение. И «великой государыни всеподданнейший и нижайший раб», как он подписал прошение, видит короткую небрежную надпись, сделанную монаршей рукой, словно обжигающий удар хлыстом прямо по лицу: «Довольствоваться прежнею резолюцией. Екатерина».

Это — последняя капля.

У Панина и Теплова в эти первые летние месяцы забот хватает. Императрица собирается в Лифляндию, надо все подготовить.

Забот много. Какая-то непонятная тревога носится в воздухе в эти первые летние месяцы. Чего-то все ждут.

То и дело доносят о всяких слухах насчет чаятельного освобождения секретного узника, вроде бы надежно запертого в Шлиссельбургском каземате. Подбрасывают даже письма подметные, в них подробно расписывается, как все произойдет. С великого поста уже больше двенадцати врак по этой материи открылось!

Вот тебе и секретный узник! О нем уже в кабаках самый подлый народ толкует, будто даже бывает время от времени Иван Антонович в какой-то деревне под Шлиссельбургом и там ему многие армейские офицеры и солдаты на верность уже присягали, всякие знатные люди к нему туда из столицы тайком на поклон ездят, милостями заручаются.

Экое вранье! А может…

Может, кто-то и в самом деле всерьез, умно и тщательно готовится произвести очередной переворот, а Панин с Тепловым, увлеченные своей интригой, не подозревают?!

И вполне возможно, в один из этих жарких дней начала лета у Панина вырывается нетерпеливое:

— Чего он ждет? Долго еще тянуть будет? Правду мне говорил брат, что он трус и мямля.

А Теплов его успокоит:

— Решится, Никита Иванович, теперь уже непременно решится. После отказа-то в последнем прошении? Как только государыня уедет, так и… А станет тянуть — еще пришпорим!..

И Мирович тоже совсем истомился, тоже готовится.

Переписал заново манифест и письмо, чтобы упоминался в нем освободителем теперь уж он один, без Ушакова. Тому уже никакие земные милости не нужны, только божьи.

Письмо переписал на какой-то четвертушке мятой бумаги, другой под рукой не оказалось. Пришлось писать так мелко, что и сам с трудом разбирает. Как его сможет прочесть в полутьме своей камеры наверняка не слишком искусный в грамоте узник, которому оно адресовано?