Геннадий Семар - Океан. Выпуск шестой

Но где Павлик? Где Наташа? Господи, как тяжело плыть в этой шубе. Не взмахнуть рукой. Прямо перед глазами Ани поднялась волна, а на волне — Наташа, цепляющаяся за спасательный плот, и рядом с ней Илья.

Темными, обожженными руками держится Наташа за спасательный плот, голова ее с обгоревшими волосами то и дело падает; она вот-вот разожмет пальцы. Но почему он не поддержит ее? Аня рванулась к плоту, одной рукой подхватила Наташу.

— Илюша, ты не ранен?

— Вот и все. Доигрались, — прохрипел Илья, поворачивая к ней искаженное страхом лицо.

— Аня, отпусти, мне больно! — вскрикнула Наташа.

— Ничего, ничего, — торопясь, заговорила Аня. — Илюша, смотри, вон уже идет шлюпка. Наташа, ты ведь сильная, сильнее меня, потерпи, милая.

Илья оглянулся. И правда, с другой стороны подходила шлюпка. На руле сидел Понуренко, на носу — боцман, а гребли двое — один с перевязанной головой.

Плот подтянули. Они втащили в шлюпку девушек и прикрыли их парусом. Илья словно оцепенел. Тут его подхватили под мышки, рывком перебросили через борт. Он плюхнулся возле гребцов, как мокрая тряпка.

Через минуту он открыл глаза и оторопел: лицом к нему лежал Павлик Драгула.

— Привет, ковбой, — хрипло сказал Павлик. — Не ожидал меня встретить?

Когда в шлюпку посадили девушек и Илью, бот уже унесло далеко от места катастрофы. Наташа не подавала признаков жизни, но едва боцман попытался перевязать ее обожженные руки, она застонала.

— Ничего, ничего, Наташа, потерпи.

— Не надо, боцман, — сказала она внятно, — дайте мне воды. Воды! Я умру сейчас.

— И мне воды… — раздался из-под брезента голос Павлика.

— Ну что же, Анатолий Степанович, дайте им воды, анкерок на носу, — сказал Вербицкий. — Что ты примолк?

— Сейчас, — после паузы сказал Егоров.

Забулькала вода. Наташа жадно пила, хватая зубами край чашки. Напоив Павлика, боцман перебрался к стармеху и шепнул ему на ухо.

— В анкере воды почти нет.

— Это еще почему? — с тихим бешенством спросил Вербицкий. — Вы что, не проверяли снабжение?

— Не успели, — сказал боцман, с трудом разжимая челюсти. Глаза его сверлили кудрявый затылок Ильи, свернувшегося калачиком на дне шлюпки.

Ну конечно, «не успели». Шлюпка, которую полностью снабдил в тот день юнга, разбита вдребезги, а на этой работал Кравцов. Как он сказал тогда: «Не хочу делать приятное начальству…» Небольшое нарушение дисциплины!

— Не успели, я виноват, — повторил боцман, наклонив голову.

Васе Березину с трудом удалось отплыть от тонущего парохода. Волны, которые с палубы казались не такими уж большими, теперь закрывали полнеба. Они вырастали перед ним, как холодные горы, одна за другой, одна за другой, бесконечные, могучие, жестокие, и каждая могла поглотить его, и он, растерянно барахтаясь в воде, краешком сознания удивлялся, что все еще держится на поверхности.

Отплыв, как ему казалось, порядочное расстояние, он схватился за болтавшуюся рядом лючину и попытался отдышаться. «Зея» была от него в полусотне метров, она погрузилась до спардека, а задранный нос полностью вышел из воды. На шлюпочной палубе, с большим свертком в руках появился кочегар Молчанов. Вася видел, как он спустил сверток за борт и тот закачался на волнах. Потом Молчанов прыгнул сам, как был на вахте, в майке и брезентовых штанах, и поплыл, подталкивая свой поплавок.

И лишь теперь Вася почувствовал леденящий холод воды. Холод и страх перед этой бескрайней, бездонной, не знающей жалости пустыней. Исчез в пропасти пароход, и словно не было его никогда — все те же волны кругом, а на них какие-то едва заметные даже вблизи обломки, за которые цепляется несколько уцелевших людей.

— Мама, тону! — крикнул жалобно Вася, когда лючина выскользнула из его сведенных судорогой пальцев и голова погрузилась в воду. Он отчаянно замолотил руками, пока по боли, пронзившей руку, не почувствовал, что снова попал в лючину. Он изо всех сил ухватил ускользающую доску. «Пока есть силы, надо держаться. Держаться! Так говорил батя о тайге. А океан — та же тайга… Только не сдаться… Вот кто-то уже взобрался на плот, а вон и шлюпка. Ура! Там шлюпка! И третий штурман на руле».

— Третий, я здесь, сюда! — крикнул Вася изо всех сил.

Через несколько минут его перевалили через борт шлюпки. Молчанов сидел на веслах. Кто-то накинул на плечи Васи мокрую куртку.

— О, Павлик здесь! — обрадовался Вася. — Павлик, ты спасся?

— Садись рядом, бери весло! — прогудел Молчанов.

— А где же ваш сверток? — спросил Вася, клацая зубами. — Я видел, вы плыли рядом.

— Вон он на корме, — тихо сказал Молчанов. — Гаврила это, солдат наш.

— А почему его накрыли? — спросил Вася и сам испугался собственного вопроса.

Гвоздев был обмотан одеялом и несколькими спасательными поясами; из кокона торчали бледные босые ноги.

— Греби, Вася, — угрюмо сказал Молчанов. — Бочка с ацетоном около него рванула. Думал я, может, выживет…

До утра кружил бот возле места катастрофы. И Понуренко и Вербицкий надеялись увидеть еще кого-нибудь из команды, но постепенно становилось ясно, что если кто еще и спасся на плотах, то ветер и волны разметали всех по океану.

Васю на веслах сменил Илья. Примостившись у Молчанова в ногах, Вася сжался в комочек и засунул руки в рукава, сохраняя остатки тепла. Лица всех в шлюпке стали желто-серыми, разутые ноги распухли и посинели. «Так и замерзнуть недолго», — подумал Вася. Вообще говоря, с того момента, как его подняли на борт шлюпки, он был совершенно спокоен: «Пройдет еще несколько часов, и подберут. Даже простудиться не успеем». Но за несколько часов лица моряков так сильно изменились, что в его душе проснулась тревога. А что, если их подберут не сегодня, а завтра? Или послезавтра? Павлик потихоньку стонет под брезентом. Как же ему там с перебитой рукой? У Наташи ноги как головешки… Неужели они умрут? Господи, а скольких уже нет, и они никогда не увидят дома!

— Илюша, иди, сядь ко мне, так теплее, — позвал Вася товарища, когда тот сменился с весел. Расстегнув куртку и дрожа от холода, он принял к своей груди холодную и мокрую спину Ильи. — Ничего, проживем, дней пять-шесть запросто протерпим, — проговорил он тоном, каким, бывало, успокаивала его мать. Сейчас он инстинктивно почувствовал себя сильнее товарища. Наверное, потому, что за свою коротенькую жизнь намерзся и наголодался уже предостаточно.

Жили на прииске без особых удобств и до войны, а после ухода бати на фронт стало совсем трудно. Норму хлеба забирали на два-три дня вперед, питались всю зиму одной картошкой, а к весне и ее не хватало. Бывало, поставит мама суп, похлебают Вася с Галькой — пузо надуется, а есть бы еще ел. И пожаловаться некому — терпи. Мама незаметно подсовывала свой хлеб Гальке, сама сделалась какой-то прозрачной, ветром шатало, но все, бывало, приговаривала: «Ничего, проживем». Зимой, чтобы не пухли десны, пили настой из кедровой хвои, а когда приходила весна и появлялась зелень — оживала семья. Борщ из крапивы, суп с лебедой, потом первая редиска, капустные листья, подрытая до времени картошка. А отцу на фронт писали: «Живем хорошо, о нас не беспокойся, бей проклятых фашистов!»