Артуро Перес-Реверте - Корабли на суше не живут

Закончу свой печальный рассказ. Когда Арана достроил галеоны и передал их королю, никто корабельщика не поблагодарил. Вместо награды его пожаловали аудиторской проверкой, чтобы посмотреть, нельзя ли как-нибудь его прищемить и не заплатить оставшиеся четыре тысячи дукатов. Из этого, впрочем, ничего не вышло, честность и верность бискайца были безукоризненны, и тогда ему передали несколько пинасов и других бесполезных для короны небольших судов — в счет так никогда и не погашенного долга. Несколько лет спустя Арана попытался было настоять, чтобы власти выполнили хотя бы ту часть договора, которая касалась его сына, но умер в 1644-м в разгар судебной тяжбы с королевскими чиновниками, «окончательно разорившими мою семью». Тут поневоле вспомнишь другого героя, тоже принесшего в жертву королю и состояние, и жизнь, — генерала Амбросьо Спинолу, главнокомандующего испанскими силами во Фландрии, который когда-то взял Бреду, а позже жаловался в старческом бреду: «Умираю обесчещенным и опороченным… Всего лишили меня — и доброго имени, и состояния… Я всегда был порядочным человеком, и вот как оценили сорокалетнюю мою беспорочную службу» [66] Внимательный читатель узнает эти слова — автор уже цитировал их в романе «Испанская ярость». .

Вот об этом я и говорю. Это Испания, дети мои. Со времен Вириата или даже еще раньше. Бесконечный день сурка.

Швартовка под дождем, в серой унылой обстановке средиземноморского порта иной раз повергает меня в какую-то особенную тоску. Вот и сейчас… Солнце не разбивается о белые стены домов, и вода, что осталась позади, в бухте, не была кобальтово-синей в полдень, а на закате не окрасилась в цвет красного вина, как это бывало во время оно, когда на фоне пламенеющего неба двигались на горизонте черные корабли с нарисованными глазами. Море сегодня зеленовато-пепельное, небо низкое и грязное. Темные тучи то и дело разражаются жалобным дождиком, капли позванивают о такелаж, напитывают убранные паруса и доски палубы. Даже ветра нет.

Проверяешь швартовы, спускаешься на причал, медленно проходишь между неподвижных лодок. Мокнешь. В такие дни, как сегодня, дождь несет с собою смутную неясную печаль. Заставляет задуматься о конце пути, о кораблях — бессильных узниках, связанных канатами и тросами, прикованных к причальным тумбам и кнехтам. О людях, в конце жизни повернувшихся к морю спиной и вынужденных стариться на берегу наедине с воспоминаниями. Эта тоскливая темная сырость, так плохо вяжущаяся с местом и временем года, беспокоит, словно предчувствие или даже уверенность. И покуда идешь по пристани, не можешь избавиться от назойливой мысли о бесконечных моряках, что когда-то сошли на берег в самый последний раз. И одновременно — видимо, по контрасту — тоскуешь по сияющему синему свету, по соленым молодым телам, по вызолоченной солнцем коже, по шепотку прибоя, по запаху и дыму костров, куда подбрасываешь пла́вник, вынесенный на влажный песок заброшенных пляжей терпеливыми волнами. Воспоминания о других временах. О других мужчинах и женщинах. О себе самом тех времен, когда ты сам, возможно, был другим. Когда ты пытливо смотрел на море взглядом искателя приключений, а заходя в гавань, предвкушал огромные океаны и бесчисленные острова, докуда никогда не доходят указы о поимке и высылке, и тебе было далеко до тебя сегодняшнего, глядящего в будущее, но видящего только прошлое.

Рафа, хозяин бара «Гавань» — ветхой реликвии прошлых веков — жарит на решетке сардин и хамсу. В окне виднеются рыбацкие лодки у ближнего причала, за стойкой у окна трое мужчин курят и пьют вино. Все трое одинаково обожжены солнцем и расчерчены морщинами, будто шрамами, у всех хмурый и мужественный вид, а взгляд — свинцовый, словно дождь за окном, руки у них жесткие, кожа растрескалась от холодной воды, соли и снастей. У одного на предплечье татуировка, полускрытая рукавом рубахи, — неумело изображенная женщина, выцветшая от солнца и возраста. Выколотая, полагаю, когда татуированная кожа еще что-то означала, кроме капризов моды, будь то морская доля, тюрьма, война или торговля собой. Когда отметка на коже намекала на прошлое. На какую-то историю, подчас мутную, о которой можно было рассказать. Или промолчать.

Не спрашивая, Рафа ставит передо мной на оцинкованную стойку тарелку крупной — почти в ладонь — жареной хамсы и винный кувшин. «Какая паскудная погода», — говорит без возмущения. И ты усаживаешься, отпиваешь глоток вина, берешь рукой рыбешку и начинаешь ее есть с головы, стараясь, чтобы она не закапала тебя жиром, покуда от нее не остается только обсосанный скелетик. И внезапно этот вкус — острый вкус свежевыловленной рыбы, изжаренной на раскаленной решетке с каплей оливкового масла, — ее мясистая плоть, и эта липнущая к пальцам обожженная кожица — прежде чем взяться за кувшин и еще раз отпить вина, обтираешь пальцы бумажной салфеткой с изображением якоря и названием бара, — отзывается в тебе эхом старых воспоминаний, запавших в душу вкусов и ароматов этого моря, такого сегодня тусклого и подернутого серым, и вот ты вспоминаешь, как золотилась рыба на углях, как неподвижны были вытащенные на песок лодки, как густо краснело вино, как вдалеке на сияющем синем фоне белели одинокие паруса. Эти видения так властно обступают тебя, завладевают тобой, словно кто-то отдернул завесу с твоих воспоминаний и знакомые картины снова оказались перед глазами, такие же четкие, как прежде. И ты вдруг понимаешь, что тоска, плачущая сейчас в твоем сердце, — это просто случайность, крохотный узелок на ткани безбрежного времени и бесконечного моря, и на самом деле все продолжается, несмотря на аферы, на глупость, на беспамятство, на варварство, на грязную и унылую тьму. И у хамсы и сардин, изжаренных Рафой, — прежний вкус, знакомый еще тем, кто девять или десять тысяч лет назад плыл по этому морю — колыбели нас прошлых и нас сегодняшних. Купцам, перевозившим вино, оливковое масло, виноградную лозу, мрамор, свинец, серебро, слова и алфавит. Воинам, прятавшимся в деревянных конях, бравшим города и тут же, если удавалось выжить, возвращавшимся на Итаку под обезбоженным ясностью их ума небом. Предкам, что родились, сражались и умерли, намертво уяснив правила, почерпнутые у этого мудрого и бесстрастного моря. В такой день, как сегодня, меня утешает мысль о том, что старая моя родина продолжает жить по ту сторону дождя.

Издательские правила заставляют меня написать эти несколько страниц за две недели до публикации. Я должен об этом сказать, поскольку существует шанс — бесконечно малый, но все же, — что к тому моменту, как вы приступите к чтению этих строк, силы испанских ВМФ, направленные в Индийский океан, вдребезги разнесут всю флотилию сомалийских пиратов или что неумолимое Министерство обороны даст зеленый свет морпехам, и они — тыдыщ, тыдыщ, тыдыщ — ворвутся к засранцам, всыплют им по первое число, вот вам выкуп, вот вам, вот вам — и героически освободят испанских или иностранных заложников. Сказать по правде, я не больно-то в это верю. С этим вот тыдыщ-тыдыщ никак нельзя к чужим людям, особенно если они негры, к тому же недокормленные, пусть бы и с «калашом» наперевес, — только попробуйте, и сразу узнаете, что о вас скажет пресса, правозащитники и звезды испанского кино. С другой стороны, никогда не знаешь наверняка.