Артуро Перес-Реверте - Осада, или Шахматы со смертью

— Нельзя, однако, отрицать, — завершает донья Конча свой монолог, — что из-за войны наше юношество утратило перспективу. Слишком часто задаются тут балы, слишком много устраивается званых вечеров, слишком расплодились игорные заведения… Да и мундиров — переизбыток… Слишком много свободы и, как следствие, — говорунов, ораторствующих в кортесах и вне их.

— Неудержимая тяга к удовольствиям и развлечениям, — подхватывает генеральша, не поднимая головы от шитья.

— При чем тут удовольствия? — возражает Курра. — Мир переменился: он теперь принадлежит не только самодержавным государям, а всем… И насчет театра — это удачный пример… Пако де ла Роса и прочие считают, что для просвещения народа нет лучше средства. И что новые понятия о том, что такое отчизна и народ, с такого амвона прозвучат доходчивей.

— Народ? Вот ты сама и сказала, дитя мое, — отвечает донья Конча. — Твой Пако и остальные хотят, чтобы у нас установилась республика с гильотинами и гонениями на церковь да поглотила монархию. А один из вернейших способов сделать это — лишить церковь влияния. Перенести амвон из храма на театральные подмостки. И проповедовать оттуда свое и на свой манер… Вот и обернется верховенство народа принижением веры.

— Либералы вовсе не противники религии. Почти все, кого я знаю, ходят к мессе.

— Ну да, ну да. — Донья Конча обводит всех победительным взглядом. — Ходят. В церковь Росарио, потому что ее настоятель — из них же.

Но Курра Вильчес не дает сбить себя.

— А другие посещают церковь по соседству, — живо отвечает она, — потому что тамошний падре проклинает либералов.

— Что ты сравниваешь, глупенькая?

— А вот мне кажется, что патриотический театр — прекрасное начинание, — вступает Хулия Альгеро. — И очень хорошо, что народ просветят в духе гражданских добродетелей.

Донья Конча устремляет на сноху осуждающий взгляд. Вот так это и начиналось во Франции, говорит она, а результат нам известен — обезглавленные короли, разграбленные храмы, народ, у которого не осталось ничего святого. А затем — пришествие Наполеона. И здесь, в Кадисе, мы своими глазами видели, на что способен народ, сорвавшийся с узды. Вспомните бедного генерала Солано и подобные же инциденты. Больших бед наделала ваша свобода слова, когда принялась подзуживать народ всеми этими бесчисленными памфлетами — что либеральными, что охранительными, — заставляя граждан ненавидеть друг друга и науськивая тех на этих.

— Народ нуждается в просвещении, — вмешивается Лолита. — Без просвещения нет патриотизма.

Донья Конча смотрит на нее долгим взглядом. И в нем, по обыкновению, ласковая приязнь перемешана с неодобрением тому, что крестница вообще берется рассуждать на такие темы. Лолита знает: сколько бы ни прошло времени, какова бы ни была действительность, крестная так и не смирилась с тем, что она все еще не замужем. Какая жалость, неустанно твердит она приятельницам, такая девочка… а молодость проходит… и ведь нельзя сказать, что дурнушка… вовсе нет… и какая светлая голова… столько здравомыслия… ведет и дело, и дом, и все прочее… ах, неужели так, бедная, и останется вековать в старых девах?

— Порой слушаешь тебя, дитя мое, а кажется — кого-то из этих краснобаев, что сидят в кофейне «Аполлон»… Народ нуждается в том, чтобы его кормили и чтобы в голову вкладывали страх Божий и уважение к законному государю.

Лолита улыбается с необыкновенной нежностью:

— Это еще не все, крестная.

Донья Конча отложила недовязанное кружево в сторону и стала часто-часто обмахиваться веером, словно от беседы и жаровни стало нестерпимо душно.

— Может, и так. Но все прочее — недостойно.

Дым разведенного в стороне костра, где горят сосновые ветви, ест глаза. Пламя бросает красноватые отблески на лоснящиеся лица людей, плотно обступивших пятачок, на котором дерутся два петуха: перья кое-где срезаны до самой основы, а кое-где и вовсе выщипаны до кожи, на шпорах — стальные наконечники, клювы уже в крови. При каждой схватке зрители, поставившие на того или иного бойца, кричат — от радости или с досады.

— Капитан, ставь на черного, — советует лейтенант Бертольди. — Нам проигрывать нельзя.

Симон Дефоссё, прислонясь спиной к палисаду, окружающему площадку, завороженно следит за схваткой двух петухов — рыжего и черного, с воротничком из белых, взъерошенных боем перьев. За ними жадно наблюдают десятка два французских солдат и ополченцев, присягнувших королю Жозефу. Над этим дощатым павильоном без крыши простерлось звездное небо и массивный, угрюмый купол скита Санта-Ана.

— На черного, на черного… — настойчиво повторяет лейтенант.

Дефоссё не уверен, что это будет правильно. Наводит на подозрения, что сидящий на корточках у края площадки хозяин рыжего петуха — цыганистый, седоватый темнолицый испанец с непроницаемым взглядом — держится слишком уж бесстрастно. Либо судьба его петуха и ставки ему безразличны, либо в рукаве припрятан пятый туз. Французский капитан не очень разбирается в тонкостях петушиных боев, однако здесь, в Испании, несколько раз бывал на них и знает: истекающий кровью, обессиленный боец иногда вдруг способен обрести второе дыхание и разящим ударом клюва уложить противника лапами вверх. Иногда петухов именно для такого и готовят. Учат притворяться, будто выдохлись, будто вот-вот лягут и околеют — до тех пор, пока все не поставят на его противника. И вот тогда-то следует смертоносная контратака.

Зрители завывают от удовольствия, глядя, как под жестоким натиском пятится рыжий. Бертольди собирается доложить к первоначальной ставке еще несколько франков, однако Дефоссё вовремя ухватывает его за руку:

— Поставь на рыжего.

Итальянец растерянно смотрит на золотую монету — наполеондор, — которую капитан только что вложил ему в ладонь. Дефоссё повторяет очень веско и уверенно:

— Слушай меня, делай, что я говорю.

Бертольди после небольшого раздумья кивает и, решившись, добавляет к золотому свои пол-унции. Вручает все это служителю, принимающему ставки.

— Дай бог, чтобы не пришлось пожалеть об этом, — вздыхает он, вернувшись на прежнее место.

Дефоссё не отвечает. И не следит больше за боем. Внимание его привлекли трое зрителей. Заметив, как блеснула монета, когда он доставал ее из кожаного кошелька, они теперь уставились на капитана с настораживающим вниманием. Все трое — испанцы. Один — в альпаргатах, в полосатой накидке на плечах, двое его спутников одеты как ополченцы из вспомогательных частей французской армии — в мундирах бурого сукна с красной каймой по вороту и обшлагам, в армейских гамашах. Люди эти пользуются дурной славой — продажны и ненадежны: в прошлом были контрабандистами, разбойниками или геррильерами — тут, в Испании, не вдруг поймешь, чем одни отличаются от других, — а потом присягнули королю Хосе и теперь преследуют своих былых сотоварищей, получая треть от имущества, захваченного у истинного или мнимого неприятеля. Упиваясь собственной безнаказанной жестокостью, переменчивые и непредсказуемые, склонные творить всякого рода бесчинства над своими соотечественниками, эти ополченцы зачастую оказываются хуже и опасней мятежников и превосходят их в грабежах, разбоях и убийствах, чинимых на дорогах, в полях и лесах над теми, кого должны защищать.