Артуро Перес-Реверте - Осада, или Шахматы со смертью

— Не понимаю, зачем мы сюда пришли, — мрачно говорит Фумагаль. — Такая толчея…

— Предпочли бы принимать меня дома?

— Да нет, конечно. Но и не в таком людном месте…

Мулат пожимает плечами. Как всегда, он в альпаргатах на босу ногу, в раскрытой на груди рубахе, в широких холщовых штанах. В руке у него — большая сумка из белого грубого полотна. Небрежная одежда странно смотрится рядом с темно-коричневым сюртуком и шляпой его спутника.

— По тому, как идут дела, самое место.

— Дела? — Чучельник с беспокойством оборачивается к нему. — Что хочешь сказать этим?

— Это самое и хочу. Дела.

Еще несколько шагов проходят в молчании. Мулат движется своей ритмичной и чуть ленивой африканской походочкой, будто в такт неслышной музыке. Фумагаль, который не выносит, когда к нему прикасаются, по мере сил сторонится толпы, жмущейся к лоткам. От палаток, где жарят рыбу, поднимается чад горелого масла, а рядом, под навесами из старых парусов, остро и влажно пахнет всякой морской живностью. Еще подальше, у самых фасадов домов, расположились палатки, где торгуют зеленью и мясом — свининой, по большей части свиным жиром, салом, живыми курами и ломтями говядины из Марокко. Здесь все привозное, все доставляется морем, разгружается в порту и на атлантическом побережье перешейка — в самом Кадисе не возделывают землю, не разводят скотину. Места нет.

— Ну, так что ты хотел рассказать? — спрашивает чучельник.

Толстые губы Мулата кривятся в неприятной гримасе.

— Мне, похоже, насыпали соли на хвост.

— Что? — переспрашивает Фумагаль. — Что это значит?

Мулат показывает себе за спину, в сторону Пуэрта-де-Мар:

— Это значит, что меня пасут.

— То есть следят? — Фумагаль понижает голос. — Говори ясней.

— Ходят кругами. Расспрашивают обо мне, кого могут.

— Кто?

Ответа нет. Мулат остановился перед палаточкой, где с прилавка подмигивает рыба, и сморщил свой приплюснутый нос, словно принюхиваясь.

— Вот потому я вас сюда и позвал, — отвечает он наконец. — Показываю, что мне скрывать нечего.

— С ума сошел? Может быть, за тобой и сейчас следят.

Контрабандист склоняет голову к плечу, как бы оценивая возможность этого, а потом с полнейшим спокойствием кивает:

— Я не говорю, что не может. Но отчего бы нам не увидеться на какой-нибудь невинный предмет? Скажем, вы мне заказали какую-нибудь тварь для своей коллекции. Вот, гляньте-ка. Я принес американского попугая. Довольно красивого.

Он открывает свою суму и в явном расчете на чужой нескромный взгляд показывает ее содержимое: желтоклювый, ростом дюймов пятнадцати, с травянисто-зеленым плюмажем на голове и красными боковыми перьями. Фумагаль узнает породу — это Chrysotis из Амазонии или с Мексиканского залива.

— Дохлый, как вы любите. Я обошелся без яду, чтоб не попортить. Сунул сегодня утром иголку в сердце. Или куда-то поблизости.

Снова прячет птицу в суму, протягивает ее чучельнику. Денег не надо, это вам в подарок Фумагаль незаметно озирается. Вроде бы никто в толпе не наблюдает за ними. Или хорошо маскируется.

— Мог бы написать, предупредить, — говорит он.

— Вы забыли, что я умею написать только свое имя, — без смущения скалится Мулат. — И потом, не люблю, когда бумажки остаются. Мало ли что…

Теперь Фумагаль глядит назад — туда, где неподалеку от Пуэрта-де-Мар и бутылочного горлышка квартала Бокете торгуют уже не провизией, а ношеной одеждой, фарфоровой, керамической и оловянной посудой, морскими инструментами и всяким прочим хламом, уцелевшим после кораблекрушений. На другой стороне площади, за столиками перед гостиницей на углу улицы Нуэва, куда охотно захаживают капитаны торговых судов и арматоры, несколько хорошо одетых господ читают газеты или просто наблюдают за потоком прохожих.

— Ты подвергаешь меня опасности…

Мулат щелкает языком.

— Опасности… Опасность вам, сеньор, давно грозит. И вам, и мне. Занятие наше с вами такое.

— Так зачем все-таки ты вызвал меня сюда?

— Сказать, что собираюсь отдать швартовы.

— То есть?

— Выхожу я из этого дела. Так что вы один остаетесь, без связи с теми, кто на другом берегу…

Чучельнику пришлось сделать еще несколько шагов, прежде чем он сумел осмыслить сказанное. Внезапно кольнула уверенность, что над головой у него собираются тучи. Да, помимо всего прочего, он неожиданно оказывается в одиночестве. Опасном одиночестве. И Фумагаля в его наглухо застегнутом сюртуке пробирает озноб.

— Наши друзья уже знают об этом?

— Знают. Согласились. И поручили передать вам, что свяжутся с вами. И что хотели бы и впредь получать от вас сведения…

— А почем они знают, что и за мной не следят?

— А они и не знают. А на вашем месте я бы сжег все бумажки… всё, что может вас выдать… до последнего листочка…

Фумагаль лихорадочно обдумывает, но не так-то просто рассчитать риск И свои силы. До сих пор единственной ниточкой от него ко внешнему миру был Мулат. Без него он будет и нем, и слеп. Лишен инструкций. Брошен на произвол судьбы.

— А они не думали о том, что и я захочу покинуть Кадис?

— Оставляют на ваше усмотрение. Но конечно, предпочли бы, чтобы вы, как и прежде, шли круче к ветру, по нашему говоря. И работали здесь, сколько мочи хватит.

Чучельник размышляет, устремив взгляд на здание консистории, над которым вьется по ветру желто-красный флаг Королевской Армады, — теперь его вывешивают и на вполне сухопутных ведомствах… Да, конечно, он может затаиться. Впасть в спячку, как медведь, пальцем о палец не ударить, пока не пришлют другого связника. Залечь на дно, затаиться. Ждать. Вопрос в том — чего и как долго? И еще в том, что произойдет в Кадисе за это время. Он, без сомнения, не единственный французский агент в городе, но от этого не легче. Он и раньше-то вел себя, как будто никого, кроме него, у французов нет.

— И ты полагаешь, я соглашусь?

Мулат снова щелкает языком — с безразличным видом. Он стоит теперь перед лотком, на котором вперемешку навалены карманные зеркальца, огнива с трутом, куски бритвенного мыла и прочая дребедень.

— Да это не мое дело, сеньор. Каждый поступает, как ему хочется. Мне, например, хочется соскочить, прежде чем возьмут на железный ошейник.

— Без голубей я не смогу сноситься с ними… Всякий иной способ — дело долгое и очень рискованное.

— Постараюсь уладить. С этой стороны больших сложностей не жду.

— И когда же ты намерен…

— Как только управлюсь.

Оставив за спиной площадь, они останавливаются на углу улицы Сопранис, у подножья башни Мисерикордия. В дверях магистрата часовой-ополченец в круглой шляпе и белых гетрах, привалясь к колонне под аркадой, любезничает с двумя молоденькими горожанками. Вид у него не очень воинственный.