Жан-Кристоф Руфен - Кругосветное путешествие короля Соболя

Вот почему, наученная горьким опытом, я шла на такие церемонии с неохотой. И ничего не делала, чтобы предстать в выгодном свете. В то утро я даже оставила на голове чудовищный клетчатый чепец, в котором обычно спала.

И горько об этом пожалела. Потому что на этот раз в группе людей, которая была нам представлена, оказался мужчина, который сразу привлек мое внимание. Он выделялся среди прочих так же явственно, как самородок среди грязи. Его товарищи как будто знали об этом: они держались чуть позади и вели себя скромно и смиренно. А он, с его высоким ростом и естественной непринужденностью, оглядывал все вокруг хозяйским глазом. Так же он взглянул и на меня, но не задержался, как если бы принял к сведению мое существование наравне с мебелью и окружением. Мне бы и не хотелось, чтобы он начал меня разглядывать, как это часто делали другие. Однако мне стало больно, когда он отвел от меня взгляд.

Вернувшись к себе в комнату, я опустилась на край кровати и сидела неподвижно, тяжело дыша, словно получила удар в живот. Что я почуяла в нем? С тех пор я так переменилась, что сегодня мне трудно проникнуть в мысли той, кем я была тогда. После всех прочитанных книг, мечтаний и наивных разговоров со служанками в голове моей гулял ветер, я верила в любовь как в заоблачный мир, не соприкасающийся с обычным. Я думала, что одной своей силой она способна избавить от всего, что составляет уродство и уныние обыденной жизни. Любимое существо может быть только идеально красивым, блистательно умным и бесконечно добрым. Какие бы недостатки ни были присущи ему в реальной жизни, предмет любви, которого коснулась благодать этого чувства, был избавлен ею от любых несовершенств. Мой влюбленный взгляд уловил в этом мужчине только гармонию его черт, мощь и молодость, отбросив как ничтожную оболочку грязь его тела, измученного путешествием, и убожество залатанной одежды. Я вспоминала его синие глаза, такие живые и блестящие, крупный, четко очерченный рот, густые волосы, ждущие ласкового прикосновения моих рук. Я была покорена природной властностью, исходящей от него, и тем ощущением господства, которое так контрастировало с его положением. Он, пленник, был настолько же свободен, насколько мой отец, тюремщик, был рабом своих амбиций и страхов.

И в то же время это лицо вожака выражало, по крайней мере на мой влюбленный взгляд, нечто детское и нежное. Контраст между мощью этого человека, его решительным видом, с одной стороны, и чистотой, свежестью, я бы даже сказала, проказливостью его взгляда казался мне бесконечно привлекательным.

С годами мои тогдашние первые впечатления дополнятся, а некоторые и окажутся ложными. Теперь я знаю, что меня в нем покорило совсем иное. Тогда я была еще не в состоянии это осознать. А если бы мне сказали, я бы яростно заспорила. Но для моего признания еще слишком рано. Откровения придут в свое время.

Истина же в том, что в ту первую встречу меня пронзила стрела любви, а я настолько впитала подобные литературные штампы, что нимало не удивилась, когда это случилось со мной в действительности.

Я едва слушала отца, когда тот излагал стоящим перед ним ссыльным суровые правила их заключения. Я знала: сейчас он объявит, что они могут свободно передвигаться и что им выдадут съестные припасы на три дня, а в дальнейшем они должны заботиться о своем пропитании сами. Таков был закон на Камчатке: ссыльным предоставлялась свобода, но лишь для того, чтобы они сами обеспечивали свои нужды и ничего не стоили государству. В любом случае на этом полуострове, с трех сторон окруженном морем, а с севера запертым высокими горами, их тюрьме не нужны были стены.

Правительство по доброте своей даже предоставляло им мушкет и порох, а также пику и нож, чтобы они могли охотиться и заниматься рыбной ловлей. А еще они получали инструменты, чтобы построить себе жилище.

Вот это меня сильно встревожило, напомнив, что ссыльные не остаются в окрестностях острога – они рассеиваются по деревням, где сооружают себе жалкие хибары. Я в тех деревнях никогда не бывала, и у меня не было никакого повода там появиться. Кстати, и отец никогда бы этого не позволил. Что до пленников, их было запрещено принимать в доме без особого разрешения коменданта.

Едва заметив Августа и даже не зная еще его имени, я уже испытала тоску при мысли, что буду навсегда от него отдалена. Мне нужно было найти способ приблизить его к себе.

Вернувшись с церемонии, я выслушала, как отец, по своему обыкновению, расписывает нам, кем были новые заключенные, отданные в его полную власть. По его мнению, чем именитее был список, тем значительнее становился он сам. Перечисляя титулы, отец бросал на мать и на меня хвастливые взгляды. Упомянув всех русских, он заговорил о двух иностранцах, шведе и венгре, захваченных во время войны с поляками.

– Венгр – это тот здоровый верзила, который стоял чуть впереди остальных, он вроде бы считается их предводителем. Говорят, именно он взял на себя командование кораблем во время бури и спас его.

– Отец, а что делал венгр в Польше? – спросила я небрежным тоном, делая вид, что не слишком заинтересовалась.

Комендант, который опросил каждого узника по отдельности еще накануне, пустился в долгие объяснения по поводу войны в Польше и той роли, которую играл в ней Август. Похоже, история этого человека привлекла его особое внимание.

– Представьте, он говорит на многих языках: венгерском, разумеется, польском и русском, а также на французском и немецком, потому что когда-то служил в австрийской армии. Он даже имеет серьезные познания в английском и латыни.

Я отдельно отметила для себя этот важный момент и по возвращении попросила мать зайти ко мне в комнату. Там я убедила ее поговорить с отцом, чтобы один из ссыльных обучал меня языкам. Уже очень давно, говорила я ей, моим самым горячим желанием было выучиться французскому.

Мать ласково убрала прядь с моего лба. Насколько я знаю, эта женщина никогда не ведала любви, но она, безусловно, всегда желала ее и способна была ее распознать. Она видела меня насквозь, и мне было трудно скрыть от нее свои чувства. Мать обещала сделать все, чтобы способствовать моему счастью.

Для коменданта, моего отца, не составило никакого труда исполнить просьбу жены. Он назначил ссыльного венгра моим учителем.

Эта обязанность предполагала, что он будет принят у нас в доме и мы будем с ним разговаривать, а это запрещалось императорским декретом. Однако отец рассудил, что в силу своего поведения на корабле этот офицер имеет право рассчитывать на признательность России, а следовательно, и на привилегированное обхождение.

Он сам представил нам нового учителя. Видно было, что к этому заключенному он питает немалое уважение. С ним он не пускал в ход то отстраненное, окрашенное легким презрением обхождение, которое приберегал для остальных. Такая доброта показалась мне маленьким чудом. В то же время со всей наивностью мечтательной девушки я полагала почти естественным, что весь мир должен признавать блистательные достоинства, которые и привлекли мое внимание к этому мужчине.