Сергей Стрельчук - Хроники острова Ноубл. Изгои

Океан безбрежен. Он не имеет ни начала, ни конца. Берега – это удел континентов и островов, которые, едва поднявшись над поверхностью Океана, пытаются сохранить свою целостность, как и само своё существование, в пределах отведённого Океаном пространства.

Океан же живёт по иным законам.

Люди пытаются изучать их – выдвигают гипотезы, строят графики, пишут диссертации. Но лишь до той поры, пока это им позволяет Океан, который в одну ночь способен превратить все их, казалось бы, стройные и логичные теории в пустые и необоснованные домыслы…

Потому что Океан – это не просто толща воды на поверхности планеты, бесконечная водная гладь и непостижимая глубина пучин. Океан – это матрица мироздания, на которую, как на карту, нанесены континенты и острова… страны и города… люди и их судьбы…

Человечество не в силах постичь законы Океана.

Потому что не законы управляют Океаном – но Он управляет законами…

Белые хлопья облаков тонут в глубине голубого неба. Они кажутся совершенно неподвижными, как кажется неподвижным океан, на поверхности которого не найти ориентира, способного привлечь взгляд… как кажется неподвижным само время, течение которого не ощущаешь в полной темноте. Как и сама наша планета, которая с огромной скоростью мчится в пространстве, кажется нам неподвижной, прочной, надёжной…

Но ни облака, ни океан, ни время никогда не остаются на месте. Им неведомо состояние покоя – то благостное ощущение безмятежности, неподвижности и умиротворения, к которому так стремится каждый из нас…

Так океан и время уносят кажущуюся неподвижной лодку в самый дальний уголок своих необъятных владений, подальше от проторённых караванных путей, от любопытных глаз и назойливого внимания… так ребёнок несёт любимую игрушку в укромное место, чтобы без помех, не боясь быть застигнутым врасплох, насладиться понятною лишь ему одному игрою…

Белые хлопья облаков на фоне синего неба отражаются в радужках широко открытых голубых глаз лежащего на дне лодки парня. Он, как и лодка, кажется неподвижным, лишь покоящаяся на скамье для гребцов голова изредка покачивается в такт набегающей лёгкой волне.

Мамин голос, растягивая слова, будто во сне, зовёт сына:

– Э-эдва-ард!.. до-мо-ой!.. обед стынет…

Тишина…

Вот опять:

– Э-эдва-ард!.. Ты компот будешь?..

И снова тихо…

– Иду-у, мама! – кричит он.

Нет, не он. Это кричит мальчик, которым он был лет двадцать назад… или, может, тридцать? Или целую вечность…

Время нельзя измерить, когда нет ориентиров…

Вначале он пытался вести счёт дням – вырезал перочинным ножом на борту лодки крестики. Сначала просто палочки, а когда их счёт дошёл до десяти, стал добавлять ещё палочку поперёк. Но потом бросил…

К чему это, если время всё равно бесконечно?

Или неподвижно?..

Измождённое, словно обтянутое чужой кожей, лицо парня покрыто короткой рыжей щетиной, которая кажется жёсткой, как щётка. Рот приоткрыт, губы потрескались от жажды. Спутанные, тонкие, как у всех блондинов, соломенного цвета волосы шевелит едва уловимый бриз.

В лодке валяется черпак и маленький анкерок 1 1 Деревянный бочонок, служащий для хранения пресной воды на шлюпках. без пробки, дверцы рундуков 2 2 Встроенный шкафчик под сиденьями на носу и корме лодки. распахнуты, якорный канат с якорем на месте. На дне блестит немного воды, отчего одежда парня – простая, подпоясанная бечёвкой полотняная рубаха и светло-серые матросские штаны – намокла. Босые ноги и худые, как у скелета, руки палками торчат из широких штанин и рукавов, словно одежда велика ему на пару размеров.

Вдоль борта лодки лежит вынутое из уключины единственное весло.

А второе?

Наверное, он уронил его в воду, когда отбивался от акул. Но откуда здесь акулы, если, кроме океана и неба, да ещё шестивёсельной шлюпки без паруса – жалкой скорлупки в руках всесильного океана, которая стала его ковчегом, – в мире больше ничего нет?..

И ещё есть неподвижные белые облака…

И мамин голос:

– Э-эдва-ард!.. Ты идёшь?..

Опять тишина…

– Сколько нам ещё ждать?! – начинает сердиться мама.

– Мама, я не могу открыть дверь! – в отчаянье кричит мальчик. Он хватается за выскальзывающее из слабеющих рук бревно, которое неистово вращается, не позволяя ему найти точку опоры. – Я хочу пить! Помоги мне, мама!

Но в ответ слышен лишь спокойный голос отца:

– Эдвард! Мужчина должен уметь сам справляться со своими трудностями…

Ранним летним утром над холмиком ещё свежей земли сидел крупный широкоплечий мужчина. Он опоздал всего на пару дней… Или на пару недель? А мог ли он вообще чем-то помочь?

Если бы знал, что такое случится, ещё весной забрал бы их с собой в охотничью заимку на Коротком ручье, и леший бы с ним с этим хозяйством. Кому это всё теперь нужно?..

Если бы знал…

Если бы знал, то вовсе бы не уезжал из Охотска с молодой женой в эту лесную деревушку, не отрывал бы её от зажиточных родителей. Послушал бы тестя, работал бы в порту или коптил рыбу на его заводе…

А работал бы? Бросил бы свой охотничий промысел, к которому пристрастился с малых лет?

Он был единственным сыном, к тому же младшим ребёнком, в семье потомственного казака – выходца из рода тех казаков, которые ещё в середине семнадцатого века под предводительством атамана Семена Шелковника отбили у местных кочевых племён эти земли и основали здесь зимовье, со временем выросшее в крепость Косой Острожек, а позже в посёлок Охотск.

Отец постоянно возился с сынишкой, брал на летние заимки и охотничьи зимовья, учил выслеживать зверя и ставить капканы, так что к двенадцати годам малец уже знал все повадки зверя, чувствовал его нутром, а к пятнадцати не уступал в охотничьем ремесле любому мужчине посёлка. Теперь же, к своим тридцати годам, он по праву считался лучшим в округе охотником на крупного зверя. За двенадцать лет промысла, что минули после смерти отца, он только живьём на заказ добыл десяток медведей и трёх тигров, за которыми специально ходил к устью Амура. А уж скольких подстрелил, разве упомнишь? Более мелкому зверю он и счёту не вёл…

Нет, всё он правильно сделал. Вот только не уберёг…