Юрий Баранов - Позывные дальних глубин

На принятии столь пагубного для Егора решения во многом повлиял рапорт Собенина, который тот не замедлил подать по прибытии лодки в базу на имя капитана перового ранга Широбокова. В нём замполит обвинил своего командира в целом ряде непродуманных шагов, которые, по его мнению, могли повлечь за собой «тяжёлые и непоправимые последствия». По разумению Собенина, командир не имел права откликаться на «СОС» погибавшего атомохода и уж, тем более, спешить к нему на помощь, полностью демаскируя себя. Не прав был командир, оказывается, и в том случае, когда «явно умышленно» позволил загнать в лагуну свой корабль, вместо того, чтобы прорываться в открытый океан. А уж что стоило прямое попустительство командира, когда он позволил двум офицерам ёрничать и потешаться друг над другом в присутствии матросов! «Такого разгильдяйства, — утверждал замполит, — прощать никак было нельзя».

Но в этой тягостной для Егора обстановке как-то совершенно неожиданно повел себя старинный Егоров недруг Чижевский. Он пару раз наведывался в бригаду и поддерживал Егора, как только мог. Однокашник просил его не верить никаким слухам и сплетням. Эдик уверял, что положение не так уж безнадёжно и что он лично сделает всё возможное, чтобы устранить возникшие недоразумения. Егор видел, чувствовал, что бывший соперник его и недоброжелатель на этот раз ничуть не притворялся и не лукавил. Вероятно, он и в самом деле пытался как-то помочь, хотя и был не всесилен. Похоже, с годами Чижевский становился просто добрее и мудрее, а потому иначе смотрел на свои прежние заблуждения. Теперь Эдуард от души сострадал своему бывшему однокашнику, и тот был ему за это не менее искренне благодарен.

Но больше всего сочувствия и поддержки Непрядов находил, конечно же, у своих старых и верных дружков. И Кузьма, и Вадим — оба они постоянно опекали Егора, вполне серьезно опасаясь, как бы того от отчаяния и злости снова не понесло бы «вразнос». Тот раз, когда Непрядов пытался ворваться в кабинет начальника политотдела, чтобы поговорить с ним на чистоту, Гаврила Фомич лишь делал вид, что не обратил внимания на произошедший в коридоре шум. Быть может, ему до поры всё же не хотелось предельно обострять свои отношения с Непрядовым. Вероятно, имелся какой-то резон, чтобы окончательно не добивать «оступившегося» командира, это всегда успеется. Чутьём искушённого штабного политикана Гаврила Фомич очень тонко улавливал недовольство, либо благоволение, исходившее из высших сфер флотского руководства. А в случае с Непрядовым было нечто такое, что до конца не было определённым.

По вечерам Колбенев с Обрезковым теперь частенько захаживали домой к своему дружку, чтобы хоть как-то поддержать его и взбодрить. Вадим даже не ворчал на Кузьму, когда тот прихватывал с собой «пузырёк» спирта, или бутылку водки. Все трое они ведь были людьми русскими и потому не искали повода, чтобы «опрокинуть по стопашке». Хотя это и не добавляло им ни веселья, ни радости, но всё же их тесный кружок делался ещё милее, более сердечными становились их беседы. В эти минуты душевной разрядки они как никогда нужны были друг другу, и потому каждое произнесённое за столом слово имело особый смысл.

Друзья старались, как умели, отвлечь Непрядова от невесёлых размышлений. А мысли и впрямь бродили в его голове беспросветно мрачными. В одну из таких вечерних посиделок, когда они «приняли на грудь» по стакану разведённого «шила», у Непрядова вырвалось то самое, что он все эти последние тягостные дни мучительно таил в себе.

— Как было бы всё проще, если бы мы с моря не вернулись, — сказал он в отрешенной задумчивости, скорее самому себе, чем кому-то ещё

— Ты это брось! — мгновенно отреагировал Вадим. — Не смей нашу победу превращать в поражение. Все мы верим тебе. И потом, разве не понимаешь? Как командир ты не заслуживаешь такого паскудного к тебе отношения. Ты достоин большего!

— Да я ж это предположительно, к слову, так сказать, — пробовал оправдываться Егор. — Но кто и чего там достоин — не нам судить. Ведь не за славой, а за честью в моря ходим.

— Вот это уже другой разговор, — смягчился Вадим.

— Эх, житуха наша дурацкая, — изрёк по-своему философствующий Кузьма, вновь разливая по стаканам спирт. — Беда-то вовсе в другом. Ведь как у нас получается? В море ты герой, а на берегу — хрен с тобой… Только разве наши братцы-матросики этого не видят, не чувствуют? Им-то что мы, отцы-командиры, говорить будем? И Кузьма указал пальцем на Непрядова, тем самым как бы втолковывая непонятливому Вадиму. — Вот он прав! Очень даже могло случиться так, что в память о нас остались бы одни похоронки. Теперь вот получается, что командира нашего вроде как бы одного вместо нас хоронят, а мы вот, весь экипаж, вроде бы и ни при чём.

— Как это ни при чём! — повысил голос Вадим. — Я что же, молчал по-твоему на военном совете? Кстати, недоумение по этому поводу открыто высказали и некоторые командиры лодок.

— Вот именно, что некоторые, — напирал Кузьма. — А вот если бы все были не согласны…

— В таки случаях редко бывает, чтобы все за одно, — сказал Вадим. — Но всё же, всё же…

Чокнувшись, друзья сглотнули из своих чарок спирт, запивая его водой и отчаянно морщась.

— Кстати, комбриг тоже колебался, прежде чем принять окончательное решение, — продолжал Вадим, расстёгивая китель и выпячивая свой могучий, обтянутый безразмерной тельняшкой живот. — Но Широбоков зачитал рапорт Собенина, и всё это дело обернулось во зло Егору.

— Вот же, «кирза пехотная», — не удержался Обрезков от прозвища, которое в бригаде давно прилипло к начпо. — Но комбриг наш — он ведь мужик умный. Неужели Струмкин сам-то ни в чём не разобрался? — разгоряченный Кузьма вскочил, дернул на себя форточку, впуская в комнату струю свежего воздуха вместе с брызгами затянувшегося дождя.

Вадим отпил из стакана воды, смягчая сухость во рту, после чего назидательно сказал:

— Знает. Не может не знать, в чём тут загвоздка. Но Струмкин тоже человек и понимает, что своей комбриговской плетью начповского обуха не перешибёшь. Потом, ему ведь тоже хочется стать адмиралом, как им стал его предшественник Христофор Петрович Дубко. А что-то «недопонимать», или того хуже — ругаться с политорганами, значит на самом себе крест поставить. Подозреваю, что Собенин просто не во время и не к месту вылез со своей «инициативой», чтобы взгреть Егора. Только ничего уж теперь не поделаешь — эти замполитовские головешки, которые он подбросил, долго будут вонять и чадить, пока сами по себе не испепелятся. У нас ведь всё так, а не иначе получается.

— Да я слышать уже про этого паскудного «попа» не хочу! — продолжал злиться Кузьма. — От него и пользы-то на лодке, как от дерьма в фановой системе. Никак вот не возьму в толк, почему все пакости Собенина принимают за чистую правду, ни в чём при этом не усомнившись?