Георгий Яффе - Тихоокеанские румбы

Острая боль, резанувшая по сердцу в день известия о смерти Марии, не оставляла его в эти мучительные, долгие, темные дни. Он подолгу лежал, остановив неподвижно взгляд на единственной светлой трещинке в окошке. Вспоминалась прожитая жизнь, уходящая далеко, далеко в прошлое — казалось, у нее не было начала — и которая остановилась со смертью Марии. Вся их трудная, полуголодная жизнь прошла перед ним, в памяти ничего не задерживалось, только горькая их любовь, да и ту убили.

Лишь однажды он вспомнил про Картавого. Вскочив с нарт, Егор поднес к лицу руки и в темноте долго всматривался в них, неуверенно и тихо улыбаясь.

В тот день Егор впервые подумал о том, что его ожидает завтра. Подумал и горько усмехнулся. Вся прошлая жизнь кончилась со смертью Марии, а в будущую его попросту не пустят из-за Картавого.

Егор вспомнил о войне и подумал о том, что если бы ему не удалось убить Картавого, и все бы обошлось, и он бы не сидел в своем подвале, и, если бы ему дали винтовку и сказали: «Иди на врагов наших — японцев», — то он бы еще подумал, с кого начать. И, наверное, сначала бы все же прикончил Картавого. Он не смог бы выстрелить в японца, зная, что не убит его главный, страшный враг Картавый, который наверняка бы не пошел в ополчение. Он скорее всего откупился бы и стоял бы за его спиной, глумясь и насмехаясь…

Но Картавый был убит, и сейчас петропавловцам раздают ружья, собранные со всех дворов, может, и его винтовку отдали кому!..

Японцы. Тоже враги. Но почему! Что они могут отнять у него сейчас! Свободу! Он третий месяц не видит света белого. Дом! Его дом тюрьма. Семью!.. Мария… Жизнь его! Зачем она ему! Да об этом позаботится и Сильницкий…

Но Егору представилось, как ворвутся японцы в Петропавловск, полезут по домам, грабя и убивая, увидят его, русского казака, в этом подвале, грязного, оборванного, беспомощного, посмеются по-своему, по-японски, над ним и выпустят, махнув рукой: «Иди домой, русски». И он пойдет по петропавловской улице, ревущей криками и воплями петропавловских баб, придушенных в собственных избах японской солдатней. Нет, и они такие же враги, как Картавый, и их тоже нужно убивать, чтобы они не опаскудили эту трудную, родную камчатскую землю.

Егор прижался разгоряченным темными, тяжелыми мыслями лбом к сырой, холодной стене подвала. Слушая, как дробно бьются об пол капли весенней воды с потолка, вдруг неожиданно для себя решил: «Пойду к Сильницкому, неужто не отпустит с казаками сходить на смерть!»

В конце июня с западного побережья пришло сообщение о высадке большого японского десанта с артиллерией в устье реки Озёрной. Японцы захватили и ограбили село Явино. Местные жители и небольшой отряд самообороны ушли в лес.

Векентьев по распоряжению Сильницкого отправил в Явино казаков во главе с унтер-офицером Сотниковым. Отряд должен был скрытно выйти в Явино и, изготовившись к бою, ждать сигнала. Одновременно была начата подготовка ополченцев и казаков с прапорщиком Жабой к отправке на шхуне «Мария». По замыслу Векентьева шхуна должна была подойти к Явино одновременно с отрядом Сотникова и неожиданно ударить по японцам. Проведение операции поручалось командиру сухопутного отряда Сотникову.

В тот же день Егор Пливнин, упросив надзирателя сопроводить его к исправнику, явился в штаб. Босой, исхудавший, со спутавшейся, сильно отросшей бородой, прикрывавшей голую впалую грудь, он стоял перед Сильницким, вытянув руки по швам.

Векентьев, удивленный появлением казака, обратил внимание на то, что у него дрожат кончики пальцев.

— Ваше благородие, — прерывающимся от волнения голосом говорил Егор, — дозвольте вместе со всеми на японца сходить. Ведь казак же я, русский. Ваше благородие, дозвольте… в бою смерть приму….

— Ты не казак, ты опозорил это имя, — зло оборвал его Сильницкий.

— Ваше благородие, как милости прошу… — молил Пливнин. Егор, надумав идти к Сильницкому, почти и не надеялся на исполнение своего желания. И сейчас, глядя в недобрые глаза уездного исправника, у него вдруг мелькнула страшная мысль, что он, русский казак Егор Пливнин, три месяца добиравшийся в Петропавловск с полетучкой и, почти обмороженный, все же доставил ко времени пакет, для Сильницкого такой же враг, как японцы.

Сильницкий, отвернувшись от Егора, махнул рукой, стоявшему возле двери надзирателю, тот, шагнув к Пливнину, положил ему руку на плечо. Егор вздрогнул, глянул на надзирателя — столько было тоски в его глазах, что тот испуганно отшатнулся от него, припав на хромую ногу.

Надзиратель покосился на Сильницкого, но он уже не замечая их, разговаривал о чем-то с Векентьевым. Шмыгнув носом, надзиратель потянул Егора за собой, и они тихо вышли.

«Не удержишь, ваше благородие, — зло думал Егор, тяжело шагая по вечерней дороге к тюрьме. — Не дамся я тебе!»

Мимо торопливо проходили дружинники, одетые по-походному, с оружием, направляясь к бухте, где их ожидала готовая к плаванию шхуна.

«Уйду на ней», — подумал Егор. В его голове сложился простой план. Как только они с надзирателем вернутся в тюрьму, он свяжет его и определит на свое место, а сам, как стемнеет, никем не замеченный, проберется на шхуну. Утром, когда его хватятся, он будет уже далеко. «Бежать, бежать», — лихорадочно твердил он про себя, с каждой минутой укрепляясь в своем решении. Он прибавил шагу. Его теперь волновало только одно, как бы не опоздать на шхуну. Надзиратель, часто сморкаясь в руку и едва поспевая за Егором, крикнул ему в спину:

— Куда торопишься, парень! Успеешь, насидишься ишо!

«Дурак, — радостно подумал Егор, — кто посидит, а кто и попляшет!»

…Посадка сорока казаков и ополченцев на шхуну, — все, что Векентьев смог выделить из своих скудных резервов, — заканчивалась, когда Пливнин, запыхавшись, добрался до бухты. В его подвале лежал с кляпом во рту надзиратель. Все вышло так, как он задумал. Осталось только пробраться на шхуну.

Смешавшись с дружинниками, грузившими боеприпасы, снаряжение, продовольствие, он, стараясь остаться незамеченным, схватил мешок с сухарями, кинул его на плечи, и, низко нагнув голову, стал медленно подниматься по трапу. Отворачивая лицо от красного света фонарей, он вдруг заметил белую надпись на борту — «Мария». «Мария!» — Егор вздрогнул, мешок потянул его вниз, он пошатнулся.

— Эй ты там! — раздался испуганный голос прапорщика Жабы. Егор, с трудом сохранив равновесие, еще ниже нагнул голову и тяжело поднялся на борт. За мешками и ящиками, сваленными кучей на юте, он и решил переждать время, пока шхуна не уйдет в море. Изголодавшись за три месяца сидения в тюрьме, он развязал свой мешок, достал ноздреватый, каменный сухарь и долго грыз его, почти не ощущая боли в расшатанных тюремной цингой зубах.