Луи Жаколио - Грабители морей

Печальные мысли! Печальные воспоминания! Они будут терзать обоих братьев всю жизнь… Но одному Богу известно, долго ли эта жизнь продлится.

Несколько часов провели они в слезах около мертвеца, и только почувствованный ими, наконец, ужасный холод заставил их опомниться.

Позвали людей, чтобы благоговейно перенести тело усопшего старца. В эту минуту, как бы для того, чтобы сделать минуту еще торжественнее, вся долина вдруг разом осветилась ярким ослепительным светом.

Действительно, «свободная земля» находилась в центре магнитного полюса. Через каждые тридцать шесть часов оттуда выделялся магнитный ток, и это истечение продолжалось восемнадцать часов, освещая землю магнитным светом. Таким образом, магнитная ночь продолжалась тридцать шесть часов, а магнитный день — восемнадцать.

По временам магнитный ток достигал такой силы, что поднимался до неизмеримых высот небесного свода. В такие минуты свет бывал виден почти во всех странах северного полушария. Это и есть северное сияние. При меньшем напряжении тока свет бывает виден лишь в более северных странах, а при еще меньшем — только у полюса.

— Наш земной шар, — объяснил потом Фредерик Биорн Пакингтону, ничего не понимавшему в физических явлениях, — представляет из себя магнит или, если хотите, электрическую батарею, для заряжения которой требуется тридцать шесть часов, а для разряжения — восемнадцать. Разряжение сопровождается выделением яркого света.

На это янки не преминул заметить:

— Только подумать, что в течение многих тысяч лет об этой истине имели понятие лишь утки и гуси!

При свете северного сияния тело дяди Магнуса было перенесено из пещеры, где он испустил последний вздох. На веревках и блоках его спустили с той ледяной горы, на которую он взошел первый, и внесли в станционное помещение.

Когда эскимосы под начальством Густапса и Иорника вернулись из своей экскурсии, они нашли всех европейцев и американцев коленопреклоненными пред мертвецом, который оставлен был в том же положении, в каком был найден. Можно было подумать, что это старый глава семьи председательствует за общей вечерней молитвой.

Картина была такая внушительная, что наивные эскимосы пришли в благоговейный ужас и, столпившись вокруг седовласого старца, запели свои священные гимны.

Даже Густапс был против воли тронут до глубины души. В нем проснулись последние остатки человечности. Он без труда узнал, кто такой этот мертвец. Ему смутно припомнилось детство, припомнилась мать. Он понял горе Биорнов. Невольно брызнули из глаз его слезы и потекли по щекам под маской. Медленно, словно сгибаясь под тяжестью воспоминаний, преклонил он колена перед величественным мертвецом и зашептал молитву, которой выучила его мать еще в детстве.

Несчастный раскаивался, но было уже поздно.

В ночной тишине, нарушаемой только молитвенным шепотом присутствующих, раздался вдруг шум, слышавшийся все ближе и ближе. Слышен был голос человека, понукавшего собак, и скрип полозьев по крепкому снегу…

Кто бы это мог быть?

Фредерик и Эдмунд пошли к двери, чтобы выйти и посмотреть, кто приехал, но дверь уже растворилась, и братья Биорны отступили назад, пропуская приезжих.

— Грундвиг! Гуттор!.. Лютвиг!.. Какими судьбами?

— Слава Богу! — с волнением вскричал Грундвиг.

— Да святится имя Его! — отозвался Гуттор.

— Они живы! Живы!.. — вскричали оба друга и бросились друг другу в объятия.

— Ура! Ура! — заорали четыре американца, оставленные караулить яхту, но тоже приехавшие с матросами, оставленными на клипере.

Никто не понимал этой сцены, кроме двух человек — Густапса и Иорника. Достойная парочка начала пятиться к дверям, рассчитывая воспользоваться санями Грундвига и убежать.

Но Грундвиг бодрствовал и сделал богатырю знак. Только что негодяи хотели броситься вон из двери, как Гуттор схватил их обоих за шиворот и вскричал:

— Стой, канальи! Час возмездия пробил!

Прибывшие матросы, с Лютвигом, бывшим лейтенантом «Ральфа» во главе, встали и загородили его.

— Гуттор, что ты делаешь? — вскричал Фредерик и Эдмунд. — Ради Бога, объясни, что это значит.

— Сейчас я вам объясню, ваша светлость, — весело отвечал Грундвиг. — Я просто обезумел от радости, что вы живы, и не знаю, чему это приписать… Знаете ли вы, кто тот человек, которого Гуттор держит за шиворот правою рукой?

— Это немой Густапс, — отвечал удивленный Эдмунд.

— Нет, господин Эдмунд, это не немой и не Густапс!.. Ну-ка, Гуттор, стащи с него маску.

— Я и сам сниму! — бешено зарычал ложный эскимос.

И, резким движением руки сорвав с себя маску, он далеко отбросил ее в сторону.

Оба брата вскрикнули от изумления.

— Красноглазый!.. Так вот это кто!..

С искаженным лицом, со сверкающими глазами бандит дерзко глядел на своих врагов.

— Красноглазый! — повторили еще раз молодые люди.

— Да, я Красноглазый, одно имя которого приводит вас в трепет, — сказал бандит. — Красноглазый, имевший глупость вас пощадить… Красноглазый, который не будет просить себе пощады, но сохранит ненависть к вам даже и после смерти.

— Свяжите этого человека и заткните ему рот, — приказал Лютвиг своим матросам.

— Красноглазый, который вас проклинает! — продолжал бандит. — Красноглазый, который…

Он не договорил и захрипел.

Нет возможности описать, в какое отчаяние пришли Гуттор и Грундвиг, когда узнали, что их господа ускорили свой отъезд лишь по коварному наущению двух эскимосов. Злодеи, разумеется, имели в виду избавиться через это от слишком проницательных соглядатаев. Грундвиг объявил, что едет немедленно по следам экспедиции, оставив больного Гуттора на станции, но Эриксон решительно восстал против этого, говоря, что одного Грундвига, без Гуттора, ему запрещено отпускать.

— Можете обратиться к Рескиавику, — сказал Эриксон, — он вам то же самое скажет.

— Если наших господ убьют, Эриксон, то вы будете в этом виноваты, — ответил Грундвиг.

— Кто же их убьет? — спросил встревоженный лейтенант.

— Проводники-эскимосы, Густапс и Иорник.

Эриксон рассмеялся.

— Что вы только говорите, господин Грундвиг! — сказал Эриксон. — Подумайте, есть ли в этом какой-нибудь смысл?

Грундвиг, не имея данных убедить молодого моряка, не стал больше ничего говорить и, скрепя сердце, решился подождать выздоровления Гуттора.

Две недели прошло, прежде чем богатырь окончательно встал на ноги. Он изъявил желание ехать немедленно, чему ни Эриксон, ни Рескиавик на этот раз противиться не стали. Сани были уже запряжены, как вдруг, перед самым отъездом, жители первой станции с изумлением увидали Лютвига с десятью норрландцами и четырьмя американцами, оставленными в бухте Надежды.