Майкл Роэн - Преследуя восход

Когда, например, прозвучало имя Геде, они задергались и стали вихлять бедрами, подражая чему-то грубыми конвульсивными движениями. Словно расчлененные скелеты пытались имитировать движения плоти. В следующую минуту при выкрике «Зандор!» они стали разрыхлять каменистую почву воображаемыми мотыгами, а затем, скорчившись, испражнялись и втаптывали экскременты в землю. Когда с алтаря прозвучало имя Маринетт, танцоры стали подкрадываться и закатывать глаза, гротескно изображая соблазнителей, принимая похабные позы перед алтарем, друг перед другом и даже перед тем местом, где лежали мы. Женщина-волк в лохмотьях расхаживала и подпрыгивала перед нами, ее пурпурные волосы развевались, она насмехалась над нами жестами, рвала на себе одежду. К ней присоединились другие, мужчины и женщины, они бросались на нас. То, что они проделывали, само по себе было просто грубо — вроде тех вещей, что делают, заманивая клиентов, проститутки. Но их целью было поиздеваться, унизить нас — и из-за этого танец выглядел по-настоящему непристойным.

Еще минута, еще одно имя — и танцоры забыли про нас и бросились на своих соседей, тиская, цепляясь ногтями, хватая ртами, совокупляясь друг с другом. Действо приняло тошнотворную, зловещую форму, и участники взвизгивали от смеха при виде текущей крови жертв. Это была оргия без страсти, без какого-либо следа настоящей похоти. У меня внутри все переворачивалось. Когда же маленький человек выкрикнул имя Агве, они тотчас позабыли друг о друге, распались, стали кататься по земле и делать руками и ногами такие движения, словно плыли в грязной воде.

Я тоже плыл, изо всех сил стараясь удержаться на поверхности. Я мучительно думал, пытаясь сообразить, чего же именно ждет от меня Ле Стриж — что я могу сделать, а он при всей своей колдовской власти не может. Но барабаны превращали мои мысли в кашу, голова раскалывалась, и сосредоточиться не удавалось. Мелькание танцоров и огня действовало гипнотически. Я не в состоянии был заставить себя отвести глаза от разыгрывавшихся передо мной мерзких сцен. Время уже не имело значения; была только нескончаемая, расплывчатая ночь, жившая ревом и вонью бурлившей толпы маньяков, творящих безумства по команде еще большего безумца. Я пытался убедить себя, что Ле Стриж ошибся; я пробовал молиться. Но что я мог сказать? И кому? Здесь было слишком много такого, во что я раньше нисколько не верил: в конце концов, здесь присутствовали даже сами боги. Но что мне было сказать любому из них?

Все у меня в голове смешалось. Снова и снова я ловил себя на том, что сам раскачиваюсь в такт жуткой музыке барабанов. Я закусил губу в отчаянной попытке сохранить рассудок. От сидения на холодной земле у меня онемело все тело, вдобавок меня постоянно отвлекал чей-то низкий голос, бормотавший слова, из которых я понимал едва ли половину. Я попробовал прикрикнуть на говорившего, кто бы он ни был, и только тогда сообразил, что говорившим этим был я сам. Сначала я решил, что схожу с ума. А потом я понял правду, и это было гораздо хуже.

Я затрясся в панике. Это уже происходит. То, чего я так боялся, — оно опускается на меня, медленно, неотвратимо. Попытка сопротивляться? У меня нет и одного шанса из тысячи.

Я лихорадочно прикусил непослушный язык, с силой прижал его зубами, чтобы заставить замолчать. Это было гораздо больнее, чем кусать губы, но я смог чуть-чуть сосредоточиться. И тут же понял, что Стриж был прав. Была одна вещь, которую я мог сделать. Единственный способ, которым я мог противостоять этому Дону Педро, единственный путь избежать судьбы, которую готовил мне этот маленький мерзавец. Но я знал и то, почему Стриж не сказал мне, что это за способ.

Я могу прокусить себе язык, захлебнуться кровью и умереть.

Легко подумать, однако сделать это гораздо труднее. Я слышал о том, что бывали люди, которым это удалось, — пленные под пытками, сумасшедшие в смирительных рубашках. И я сказал себе, что у меня повод ничуть не менее серьезный, нежели имелся у них. Моя смерть вряд ли спасет моих друзей, зато она может спасти множество других жизней. И спасти меня самого от кое-чего похуже смерти — я не стану марионеткой и узником в собственном теле, пустой оболочкой для какого-то хищного ужаса, которого я даже и представить себе не могу. И я сделал попытку. Да, я стиснул зубами самую середину языка, стискивал до тех пор, пока боль не стала невыносимой — но не более того. Я не смог.

Назовите это трусостью, назовите это подсознательным сопротивлением — но я не смог это сделать, так же как не мог освободиться от своих оков. Но я продолжил попытки. Я вонзил зубы в язык, я тряс головой, но не был в силах придумать ничего, чтобы заставить себя до конца стиснуть челюсти.

Увы, это все, на что меня хватило, чтобы разыгрывать героя; и все это время я ощущал, как теряю контроль над собой. Я знал, что действует на меня: барабаны, холод, пение, зловонный воздух, жуткий парад жестокостей. Однако вскоре я понял, что это не совсем так. Было что-то еще, и действовало-то именно оно. Оно значило гораздо больше, чем все эти ужасные факторы, вместе взятые. С каждым мгновением его присутствие ощущалось все сильнее, меня словно тянули чьи-то руки, легко, но неуклонно. Оно расшатывало мои мысли туда-сюда, словно больной зуб в десне.

И это была не иллюзия; я стал видеть какие-то новые вещи. Фигуры во много раз превышающие человеческий рост, они прыгали и извивались позади танцующих, передразнивая их, как гигантские тени, отбрасываемые в небе. С каждой минутой я видел их все более отчетливо, они кружились надо мной, а то, что меня окружало, становилось все более туманным. В моем мозгу роились голоса — тихий щекочущий шепот, низкий громовой гул. Я чувствовал вспышки мыслей и воспоминаний, мне не принадлежавших, не принадлежавших ни одному человеку вообще. Они оставляли после себя лишь смятение, так далеки они были от опыта, которым я располагал.

Если бы я мог перепугаться больше, чем был уже напуган, так именно теперь. Но вопреки всему с каждой секундой я чувствовал себя спокойнее, одновременно все больше недоумевая. Приоткрытая далекая дверь, льющийся из-за нее теплый свет, запахи вкусной пищи, звук знакомых голосов — для ребенка, заблудившегося в ледяную ночь и голодного, это могло быть тенью тех ощущений, которые я испытывал сейчас. Вся прелесть абсолютной безопасности, счастья, которого я в сущности и не знал, богатства, которого всю жизнь жаждал, но так и не получил, — сейчас я ощутил слабый привкус всего того, чего мне не хватало, и обещание, что все это впереди и становится все доступнее. Меня совсем не волновало, что мое тело становится легким, немеет — до тех пор, пока я не почувствовал, как мои руки и ноги резко дернулись раз, другой, хотя я и не пытался ими двигать. Словно их подчинила себе чья-то чужая воля…