Коллектив авторов - Сборник Поход «Челюскина»

Дела пошли лучше. Часто, работая на аэродроме, слышал: «Сегодня занятия будут?» Это речь шла о семинаре диалектического материализма.

Твердого расписания мы составить не могли, потому что возможность заниматься вечером определялась событиями истекшего дня, а их «планировать» было трудно.

Весть о том, что сегодня вечером очередное занятие, быстро разносили по лагерю глашатаи, и со всех концов единственного населенного пункта Чукотского моря тянулись в барак «студенты».

При входе в барак натыкаешься прежде всего на печь из бензиновой бочки. В отверстие видно, как сверкают и кипят капли нефтяной смеси, падая на горячую поверхность. Тут же «за камином» стоит низкий стол, сделанный из люковиц, всплывших после гибели «Челюскина». За концом стола, ближе к задней стенке барака, на стуле из распиленного полена — руководитель семинара Отто Юльевич Шмидт. Перед ним на столе коптилки, их очень много, но все вместе они дают такой свет, что у сидящих на полу по обе стороны стола видны лишь одни лица.

С собственной коптилкой ходил среди слушателей Федя Решетников. Он освещал попеременно лица, которые зарисовывал. Федя делал эскизы к своей будущей картине «Учеба на льду».

Отто Юльевич сидел обычно в свитере без шапки.

Бывало так, что занятия шли и под музыку… трескающихся льдов.

Занятие открывалось словом руководителя, затем вступали другие, и вскоре завязывалась живая беседа… Широкие, всесторонние познания Шмидта давали возможность увязать общие законы диалектического материализма с теми конкретными дисциплинами, представителями которых являлись научные работники, участники семинара. Отто Юльевич — превосходный педагог: он добился того, что все слушатели стали активными членами семинара. С каждым разом число [187] участников дискуссий росло, и споры на философские темы все чаще выносились за пределы аудитории. В палатках создавались как бы новые семинары. Люди росли на этом семинаре.

Я принимал активное участие в работах философского кружка, несмотря на то, что никогда в жизни до этого не давал себе труда подумать над словом «философия». Привык считать, что в физике никакая философия не поможет разобраться ни в одном вопросе. На эту тему я не раз спорил с Отто Юльевичем еще на «Челюскине», но уже в этих спорах я отказался от своего старого пренебрежения к философии и тем более к методам диалектического материализма. Первые же занятия семинара глубоко заинтересовали меня. Я с увлечением открывал во всех физических явлениях единство противоположных начал. Я делился на семинаре примерами из физики. Мне было ясно, что я вхожу в теоретическую область, доселе мне не известную и изумительно стройную.

Анализируя свою собственную научную работу, я убеждался в том, что и мое мышление при обдумывании тех или иных научных вопросов идет именно по законам диалектики. Размышляя над материалами семинара, я находил столько живых связей между диалектическим материализмом и физикой, что мне хотелось иногда выскочить из палатки и кричать: «Эврика!»

Особенно интересны бывали занятия, когда речь шла о кризисе в современной физике. Тогда мне особенно доставалось. Для меня стало бесспорным, что диалектический материализм является наукой наук и для физики. Огромное впечатление произвело на меня отсутствие всякого догматизма в методах этой философии.

Могу пожелать каждому научному работнику пройти такой университет (не на льду конечно — это не обязательно!).

Не малую роль сыграла работа этого славного семинара в решении ряда научных работников вступить в коммунистическую партию. Были и такие, которые об этом своем решении заявили уже тогда — в ледяном лагере, и к их числу отношусь и я. [188]

В моем вещевом мешке в числе необходимых аварийных вещей находился томик Пушкина. Это был третий том последнего огизовского издания. В него вошли все пушкинские поэмы, за исключением «Евгения Онегина», вошедшего в четвертый том того же издания. Книг на льдине, случайно и нарочно захваченных, оказалось до обидного мало. Сергей Семенов неожиданно вытащил из какого-то кармана «Пана» Гамсуна; штурман Марков в последний момент захватил третью часть «Тихого Дона» Шолохова. Кто-то выбросил на лед «Песнь о Гайавате» Лонгфелло. На льдине эту книгу нашел физик Факидов и притащил ее к нам в палатку. Наконец одна из уборщиц притащила роман Писемского «Люди сороковых годов». Вот вся художественная литература, бывшая в нашем распоряжении на льдине.

Чтение Пушкина происходило в бараке до того времени, пока барак не был разорван надвое. Строители, матросы и кочегары однажды вечером сорганизовались в небольшую группу, человек [189] в 15, и просили начать читать им вслух Пушкина. В первую очередь был прочитан «Борис Годунов».

Нам, читавшим и слушавшим каждую вещь Пушкина не один раз, было интересно и радостно наблюдать за тем волнением, которое охватывало при чтении Пушкина людей, его ни разу не читавших.

Ряд сцен из «Бориса Годунова» вызвал общее восхищение слушателей. Сцена между Шуйским и Волынским, где буквально с первых слов развертывается двуличный, хитрый и осторожный облик Шуйского; сцена в монастыре между Григорием и Пименом; сцена в корчме на литовской границе; сцена в саду Мнишек между Мариной и Лжедимитрием вызывали живейший восторг, обмен репликами, мнениями, суждениями. Было чрезвычайно приятно такой аудитории читать «Бориса Годунова».

В следующий вечер — «Медный всадник». Нева, гневно затопляющая острова, неуемный напор мощной природы, наступающей на человека, — все это поражало не только потому, что было описано с редкой силой, но и по некоторому сходству с нашим собственным положением на льдине.

«Ужасный день! Нева всю ночь Рвалася к морю против бури, Не одолев их буйной дури… И спорить стало ей невмочь… Но силой ветров от залива Перегражденная Нева Обратно шла, гневна, бурлива, И затопляла острова; Погода пуще свирепела, Нева вздувалась и ревела, Котлом клокоча и клубясь, И вдруг, как зверь остервенясь, На город кинулась…»

Буйная дурь раздавивших «Челюскина» льдов вспоминалась каждым слушателем. День 13 февраля… 30-градусный мороз и пурга, слепившая глаза… «Погода пуще свирепела…» Все же в первые минуты сжатия были надежды, что и это сжатие пройдет безболезненно, как и все предыдущие. Как-то хотелось думать, что ледяной вал остановится вдали, что он не дойдет до нас. Оказалось не так. «И вдруг, как зверь остервенясь, на город кинулась…» «Челюскин» был раздавлен.

Я смотрел на слушавших. Картины гибели «Челюскина» вставали у них перед глазами. Жадно воспринимая Пушкина, они в этой [190] необычной обстановке — на дрейфующей льдине — были полностью во власти недавно пережитой трагедии.