Антон Санченко - Вызывной канал

Если б мы слышали женщин.

Неужели только звон разбившихся колокольчиков проникает в наши залитые воском уши?

Оказывается, вот так всё это происходит?

Без шума и гама, ты говоришь:

— Похоже, мне пора, — собираешься и мы идём за ручку, точно так же, как часом раньше я отводил в школу Барби. Даже той же дорогой.

— Боже мой! Вы что, шли пешком? — это моя мэм. Ты всегда её поражала. На сей раз тебя упрекают в беспечности.

А я опять думаю о естественности. Рожать для женщин — естественно.

Так же, как для меня собирать свой заплечный мешок и садиться на поезд.

— У тебя что, ещё нет билетов?

Как же можно рожать, не договорившись заранее с каким-нибудь светилом акушерской мысли, не задобрив его щедрым подношением, не упросив присутствовать лично, чтобы не дай бог чего…

— Да, Оля — смелая женщина, — это уже твоя подруга Ирка, забираем из школы наших девок.

— Рожать сейчас, когда и самим непонятно за что жить, мой Генка — опять без работы. Нет уж, увольте. Янку я вам родила, хватит.

А я опять думаю, что рожать-то — всегда одинаково. Бог не берёт взяток, и королев обслуживает так же по-хамски, как и простолюдинок: выполняет обещанный пращурам пункт о муках.

А я ведь до сих пор не запомнил день рождения Барби. Двадцать пятое или двадцать четвёртое?

Радиограмма пришла двадцать пятого.

— Двадцать третьего, — отвечает мне Барби, насупившись. Оказывается, чтобы помнить такие вещи, нужно стоять не на якоре под островом Нокура в Красном море, а под окнами первого роддома, вместе с разделившим мою радость и бутылку самогона однокашником Стасом, который почему-то прыгает свадебным индейцем под твоими окнами, пожалуй, повыше меня. Явно решил, что имя для Синди мы выбрали в честь него, плэйбоя лысеющего.

У Стаса хорошо получается очаровывать женщин, мурлыкая марши мартовских мурзиков на ушко, но, видимо, плохо получается просто жить с этими женщинами все остальные месяцы года. Его мгновенную какую-то жену я успел увидеть всего дважды, один из них был на дне рождения Стаса, в марте, когда он её ещё только охмурял. Ему хватило её всего на два моих рейса.

Ты же с одного взгляда охарактеризовала её странной женщиной. Стас, кстати, в трезвом виде тебя побаивается, и за глаза называет княгиней Ольгой. Боится, что и его, невзначай как-нибудь охарактеризуешь, и прийдётся только оправдывать, другого выхода нет.

Бог мой, тёплая моя жёнушка.

Хочу тебя, даже после привычного до "потолок побелить" и такого же непродолжительного совокупленья. Но "хочу" уже не всегда значит "могу". Старею?

Я опять безработен, весь вечер грузил какие-то ящики с медикаментами, и даже работа и водка не согрела меня на морозном ветру аэродрома. Медикаменты уже улетели в Туркмению. Там тепло, как у тебя под бочком.

Не обманывай. Я не жгучий брюнет, чтоб иметь седину на висках в свои двадцать девять. Старость здесь ни причём, просто — вечер трудного дня.

Хорошо, когда есть кому согреть, обхватив руками и положив на грудь голову, и говорить о чём угодно: о деньгах, о школе…

Но тебе почему-то вдруг захотелось, чтобы мы рассказали друг другу об изменах друг другу. Или попытках измен, как уж там получилось. Прижмись ко мне поплотнее.

Я расскажу тебе о том сочинском буксире, и о той голой русалке, едва не утащившей меня на дно.

Ты выслушаешь спокойно. Заметишь только:

— Ты хотя бы изменить мне сможешь для меня, а не для дружественных водолазов?

И расскажешь свой случай.

День рожденья в общаге, домой идти поздно. Ночевать пришлось в одной комнате с мужем подруги. В одной, и — одной.

Сытый, ухоженый кобель. Привык чтобы дамы сами прыгали прямо в штаны. Повздыхал, поворочался с полчаса, чтож, если уже не идут к Магомету… Что ж такое? Стареет?

Если б брыкалась, кусалась — тогда ясно всё. Надо брать силой. Хочет, просто ломает комедию. Будто муж лежит третьим в постели. И после всего обязательно, хоть одним словом, но упомянёт своего рогатенького. Тоже вечная реплика этой комедии.

Но никто из-под одеяла не гонит, но — и только. Он отвык от забав восьмиклассников. Зажиманий и поцелуев у подоконника после танцев в актовом зале. Целоваться тебя не учили? Неужели старею?

Но не гонят ведь, не кричат караул. Значит хочется. Есть, есть ключик для любого пояса верности. Так облом включать обаяние: говорить, говорить, говорить. Ведь тоже давно отвык. Но прийдётся.

Вот, собственно, всё. Не относить же к процессу измены полуночные разговоры.

Через год, встретив случайно на улице, он смутится и скажет тебе, что нужно было тебя просто трахнуть. Озабочен поныне. Холёные, с родословной и педигрипалом на блюдечке, очень болезненно переживают неудачи на этом поприще.

Мне смешно. Найти к тебе ключик за ночь. Я искал целый год. А когда нашёл, оказалось, что всё очень просто: не играть и не делать любовь, а любить.

— Когда это было?

"Кара-Даг". Так давно. Хорошо что ты раньше не решалась устроить этот душевный стриптиз. Я смеюсь над безусым Сократом, у которого все мысли — в скобках. Как бы он вёл себя?

Похоже, ты разочарована. Обнажались, старались, чтобы под музыку. А никто нам не аплодирует, и ничего с небес не обрушилось от обнажившейся правды.

Мы всё так же лежим, обнявшись. И ты такая же тёплая, домашняя моя жёнушка. Говорим уже о другом: о деньгах и о детях. И вдруг меня догонит, рикошетом настигнет ревность:

— И этот кобель обнимал мою тёплую жёнушку? Голую, только в трусиках?.. Или нет, ещё ту египтяночку. Или нет, другую — страстную мою амазонку? Или наяду разнеженную?

Настигнет, и тут же уйдёт, перекатившись, как волны. Я просто пойму, что вопреки всем трудным дням, и холодным ветрам на аэродромах, просто — Хочу тебя.

Бог мой, сладкая моя жёнушка. Благодарен буду даже самому гневному Богу только за то, что вот уже десять лет каждый день и каждую ночь я

Хочу тебя.

Какое это счастье, и какая мука — десять лет, день в день, познавать одну единственную во всём мире женщину, но так до конца и не знать. И пусть Всевышний простит, когда я скажу ещё одну правду:

— Когда я с тобой, мне не нужен бог.

Он — простит. Если б он не хотел, чтоб вкусили мы от этого плода, он бы просто выкорчевал то дерево.

Бог — простит. А Стругацкие не обидятся.

Бог мой, тёплая моя жёнушка, рядом с которой даже пророку Ионе было бы не страшно жить в этом Содоме с Гоморой, наступившем по окончании света.

Не знаю, сколько ещё предстоит проплыть нашей лодке, и далеко ли осталось до устья нашей Реки. Не знаю уже, кто гребёт, а кто правит в ней.

Я благодарен жестокому Богу уже за то, что мы до сих пор живы, и до сих пор — рядом, и — уже не одни в этой лодке. И каждую последующую милю Реки готов отмечать крестом на берегу во славу его, как делали и поморы, и португальцы, продвигаясь вдоль берегов в неведомое.