Томас Рид - Морской волчонок

Я заснул сейчас же после того, как спрятался за бочкой. Это было вечером, и я проспал сладко и крепко до следующего полудня. Погрузка продолжалась, я ничего не слышал — и меня загородили ящиком.

Не сразу я понял весь ужас моего положения. Я был заперт и понемногу убеждался, что все усилия освободиться ни к чему не приведут. Оставалось лишь надеяться на крепкие мышцы матросов: если они сумели нагромоздить надо мной эти ящики, то сумеют и вторично их переставить, чтобы проложить мне дорогу. Надо было только крикнуть и обратить на себя внимание.

Увы! Мне в голову не приходило, что мои отчаянные вопли могут вовсе не быть услышаны; я не подозревал, что люк, через который я опустился на канате в трюм, был теперь плотно закрыт тяжелым щитом, что поверх щита была натянута толстая просмоленная парусина и что вряд ли в этом положении произойдет какая-нибудь перемена до конца путешествия. Если бы люк даже не был прикрыт, и то меня бы не услышали. Мой голос затерялся бы среди сотен тюков и ящиков, пропал бы в беспрестанном рокоте волн, плещущих о борта корабля.

Вначале, как вы знаете, я не очень беспокоился. Я думал только, что мне придется долго ждать глотка воды, в которой я очень нуждался, потому что команде понадобится много времени, чтобы раздвинуть ящики и привести меня в чувство.

И только после того, как я накричался до хрипоты и вдоволь настучался в доски борта, и снова закричал, и снова не дождался ответа, — только тогда начал я вполне понимать ужас своего положения. У меня не было никакой надежды на спасение: я был заживо погребен!

Я еще кричал, вопил, звал на помощь. Не помню, сколько это продолжалось. Я совершенно выбился из сил.

Я прислушивался — ответа не было. Я слышал только жалобное эхо собственного голоса. Он возвращался ко мне, словно отраженный темнотой, царившей в закоулках трюма. Пока судно стояло на месте и волны не шумели у его бортов, до меня доходили крики и песни матросов. Но теперь я ничего не слышал. К тому же люк был наглухо закрыт.

Если я не слышу сильных матросских голосов, то как они могут услышать мой слабый голос?

«Они не слышат меня, — думал я, — и никогда не услышат. Никогда не придут на помощь! Я должен умереть!»

Это убеждение во мне крепло. К мукам морской болезни присоединилось отчаяние. Силы меня покидали, и наконец я свалился, как мешок.

Долго лежал я так. Мне хотелось умереть. Если б я мог, я ускорил бы течение событий. Но даже обладай я оружием — я не мог бы покончить с собой: у меня не хватило бы сил. Впрочем, у меня и было оружие, но я совершенно забыл о нем. Вас удивляет, что я хотел умереть? Но поставьте себя на мое место, и вы поймете, что значит ужас отчаяния. Желаю вам, чтобы вы никогда его не испытали.

Я был убежден, что умираю. Но я ошибался: люди не умирают ни от морской болезни, ни от отчаяния. Мальчики также. Вообще, жизнь сидит в нас прочно и от нее не так легко отделаться.

Я впал в бесчувственное состояние и долго не мог прийти в себя.

Понемногу я очнулся. Странное дело: мне захотелось есть. Морская болезнь, как известно, обостряет аппетит. Но хуже голода была жажда, которую я никак не мог удовлетворить. С голодом дело обстояло легче: у меня в кармане сохранились еще куски сухарей.

Не стоит рассказывать вам обо всех моих переживаниях. Долго находился я в полном отчаянии. Несколько часов я пролежал без движения, почти в бреду и наконец задремал.

Слишком долго я бодрствовал, и слишком устал мой мозг. Несчастье утомило меня. Я отупел от страданий — вот почему я опять заснул.

Спал я мало и беспокойно и видел во сне опасности и треволнения. Но действительность была опаснее снов. Очнувшись, я не сразу понял, где нахожусь. Только подняв руки, я вспомнил, в какую беду попал: руки мои повсюду натыкались на деревянные стены темницы. Я едва мог повернуться в ней. Мальчику нормального роста и вовсе негде было бы здесь повернуться.

Как только я осознал свое положение, я снова закричал изо всех сил. Я еще не совсем потерял надежду, что меня услышат, хотя, как вы знаете, надо мной громоздились целые этажи груза и люк был плотно закрыт.

Хорошо еще, что я не сразу узнал всю правду: она могла бы свести меня с ума. Проблески надежды воодушевили меня, и я решил твердо взглянуть в лицо судьбе.

Мои крики неслись с промежутками: я уставал, набирался сил и снова кричал. Но ответа все не было, промежутки становились все длиннее, пока наконец я не замолк.

Несколько часов еще я находился в состоянии полного безразличия. Но физические муки напоминали о себе, и, несмотря на отупение, я чувствовал, что схожу с ума от жажды. Никогда я не подозревал, что человек может так мучиться от отсутствия глотка воды. Читая рассказы о путешественниках в пустыне и о потерпевших крушение моряках, умирающих от жажды, я всегда думал, что их страдания преувеличены. Как все английские дети, я вырос во влажном климате, в местности, богатой ручейками и источниками, и никогда не страдал от жажды. Иногда, заигравшись в поле или на морском берегу> я чувствовал неприятную сухость в горле, которую мы называем жаждой, но это мимолетное ощущение вполне вознаграждалось глотком чистой воды, и даже отрадно было его терпеть, зная, что впереди тебя ждет утоление. В таких случаях мы бываем настолько терпеливы, что отказываемся от воды из случайного пруда в поисках чистого колодца или прозрачного ключа.

Но это еще не жажда. Это только первая и самая низшая ее степень — степень, граничащая с удовольствием. Представьте себе, что вокруг вас нет ни колодцев, ни ручья, ни пруда, ни канала, ни озера, ни реки — на сотни километров нет свежей воды, нет ничего такого, что могло бы утолить вашу жажду, — и тогда ваши переживания превратятся в болезненное страдание.

В сущности, я еще не очень страдал: не так долго я был без воды. Я уверен, что до того мне случалось подольше обходиться без нее. Но я не обращал на это никакого внимания, потому что знал, что утолить жажду ничего не стоит. Но теперь, когда не было никакой надежды раздобыть воду, жажда томила меня, как предсмертная агония.

Я не страдал от голода. Оставалось несколько сухарей в кармане, но, будь я вдвое голоднее, я не решился бы их есть. Они только увеличили бы жажду. Так ведь и случилось в последний раз. Мое воспаленное горло требовало воды, и вода казалась мне драгоценнейшим благом в мире.

Это были муки Тантала. В нескольких шагах от меня, у бортов корабля, плескалась вода. Пусть соленая, морская, пусть не годная для питья, но все-таки вода, и это раздражающе равномерное бульканье еще больше увеличивало мои мучения.

Безусловно, жажда меня убьет; весь вопрос во времени. Я читал о людях, которые в несколько дней умирали от жажды: кажется, они жили по шесть-семь дней. Точного срока я не мог припомнить. Но как мог я прострадать еще шесть-семь дней, когда мучения сегодняшнего дня уже казались мне невыносимыми! Страшно думать о будущем — уж лучше скорей бы смерть!