Николай Панов - Морские повести

И заслужил в этом бою наш корабль себе вечную славу. Трудно сказать, кто из экипажа больше отличился, — все героями были. В трюме, в угольном бункере, пробоина была, — так старшина второй статьи Годунов ее собственной спиной зажал, пока пластырь не завели. И флаг все-таки над кораблем развевался!

Перед смертью командир дал приказ: секретные документы уничтожить.

Вбежали мы в штурманскую рубку, а из трещины в переборке высокое пламя бьет. Рвем карты, в пламя бросаем.

И очень запомнилось, что рулевой Семенов сказал: «Пелевин Сашка помер… Шибко ранен был, я ему фланелевку разрезал, перевязал его. А он весь побелел, обескровел. Шепчет: «Костя, попить дай…» Я в камбуз, за водой, а там все разбито… Бросился в кают-компанию… От графина одни осколки блестят… Возвратился к другу. «Нет нигде воды, Саша…» Отвернулся он и помер… Такое дело — на воде находимся, а дружку стакана воды не достал…»

И, как сказал это Семенов, вспомнил я, что нигде Никонова не видно. Уже давал крен «Туман», трудно было на палубе стоять. Смотрю: матросы шлюпки спускают… Бегу в машинное отделение…

Здесь электричества нет, под ногами море плещется. Машинисты, по колено в воде, еще борются за жизнь корабля… Никонова меж них нет… Смотрю — он, прислонясь к трубопроводу, лежит, и вода ему под горло подходит.

«Петя!» — кричу. Открыл он глаза… Жив! Подхватил его, еле взобрался по трапу. «Туман» уже совсем на бок лег.

«Ты, дружба, со мной не возись. Спасайся сам…» — шепчет Петя. «Мы еще, Петр Иванович, поживем, повоюем», — говорю ему и несу к шлюпкам.

Но только хотел друга в шестерку спустить, — лопнул рядом снаряд; меня оглушило, Никонов у меня на руках обвис. Раздробило ему голову осколком. Так я его на палубе и оставил…

И только отошли наши шлюпки от корабля, — длинный темный нос «Тумана» стал из воды подниматься. Никак он потонуть не хотел. Уже корма целиком в воду ушла, в пробоины волны рвутся, кто в шлюпки сесть не успел, прямо в воду бросается, а корабль наш все форштевнем в небо смотрит, полукруг им описывает. И потом вскипел водоворот — исчез наш «Туман». Я даже глаза зажмурил, такая грусть охватила.

А когда открыл глаза, вижу: по морю только шлюпки плывут, матросы за них цепляются, и кругом опять снарядные всплески — эсминцы и по шлюпкам стреляют. И поклялись мы друг другу — лучше всем в воду попрыгать и потонуть, а в плен не сдаваться…

Но загудели тут от берега наши самолеты, немцы, понятно, наутек. Пришли мы в базу живыми. И осталась мне только вот эта память о друге…

Агеев шевельнулся, и на ладонь Фролова легла маленькая легкая трубка, Она была теплой наощупь, боцман только что вынул ее из кармана или, может быть, все время держал в руках. Как живое спящее существо, лежала она на ладони сигнальщика.

— Эту трубку, — прозвучал тихий голос боцмана, — и выточил перед смертью Петя Никонов. Не помню, как она у меня очутилась. Верно, когда заиграли тревогу, я сам ее в карман сунул. Пришли в базу, гляжу — она.

И дал я в тот день великую клятву. Поклялся перед матросами в полуэкипаже не курить, покамест не убью шестьдесят врагов! Втрое больше, чем погибло на «Тумане» друзей-моряков. Проведи-ка пальцем по черенку.

Фролов пощупал мундштук. Он был покрыт двусторонней насечкой, множеством глубоких зазубрин.

— Пятьдесят девять зазубрин! — с силой сказал Агеев. — Пятьдесят девять врагов уже полегло от моей руки. Еще одного кончу и тогда накурюсь из петиной трубки. А сейчас, видишь ты, какое положение: нельзя бить врага, чтобы себя не обнаружить. Даже того часового в фиорде не прикончил — в штаб как языка отослал. Может быть, потому и хожу такой злой.

Он бережно взял трубку у Фролова.

— Только один круг, что ты в кубрике видел, да эта трубка остались мне от «Тумана». Круг к этому берегу океанским прибоем принесло. И все, что у меня в кубрике видишь, мне наше море подарило. И койку, и всякую снасть, и даже одежду с потопленных немецких кораблей на берег выносило, как будто для того, чтобы мог я свой кубрик построить — в тылу врага, как в собственном доме жить.

И когда смотрю на красную чашечку, на эбонит, на эту трубку с нашего «Тумана», — снова видятся мне и корабль, и Петя Никонов, и родная земля, кровью залитая, города и села в горьком дыму. И каким бы усталым ни был, снова ведет в бой матросская ярость…

Туман пришел исподволь и бесшумно, но скоро стал полным хозяином побережья. Он поднялся с моря на рассвете, заволок берег густой пеленой, его синеватые щупальцы тянулись все выше.

Казалось, огромное сумеречное существо, лишенное формы, вышло из океана, цепляясь за скалы, проникает всюду…

«Прав был боцман», — подумал, проснувшись, Фролов. Он вышел было с биноклем на вахту, но только досадливо махнул рукой.

Несколько окрестных вершин еще плавали в тусклом небе. Затем туман затянул и их. Только Чайкин клюв парил над молочными, желтоватыми слоями. Но цепкие полосы, как стелющийся по камням дымок, потянулись к нему.

Туман густел, от края скал трудно было рассмотреть вход в кубрик.

Утром плотный рокочущий звук возник из тумана. Он надвинулся на высоту, усиливался. Прогремел где-то сбоку. Стал быстро утихать.

— Самолет! — сказал Кульбин. Даже на его спокойном лице отразилось глубокое удивление.

— Какой это сумасшедший в такую погоду летает?

Медведев всматривался туда, куда удалялся гул, катящийся по скалам. Но туман висел непроницаемый и равнодушный, нельзя было разобрать ничего.

— Он, при такой видимости, в любую сопку врезаться может… Летит на малой высоте. — Кульбин тоже всматривался в пространство.

— Ну, врежется — туда ему и дорога… Здесь наши летать не должны. Какой-нибудь пьяный фриц с тоски высший пилотаж крутит…

А в это время, в десятке миль к весту, шел по оленьим тропам Агеев, пробираясь в засекреченный вражий район.

Он ушел с поста еще в темноте, перед рассветом. После рассказа Фролову прилег было отдохнуть на дощатой палубе кубрика, сразу заснул, как умеют засыпать фронтовики, используя любую возможность.

Но он спал недолго. Проснулся внезапно, будто кто-то толкнул или окликнул его. Лежал на спине, в темноте, и сердце билось тяжело и неровно. Ему приснился «Туман», рвущиеся кругом снаряды, ветвистые всплески воды… Текла кровь товарищей, косая палуба уходила из-под ног… Он сам не ожидал, что так разволнуется от собственного рассказа.

Предупредив Медведева, что уходит, он вышел к водопаду. И теперь карабкался по крутым переходам, в слоях душной мглы, оставив в стороне широкую горную дорогу.

Он решил пробраться в секретный район другим, высокогорным, обходным путем. Горы становились все обрывистей и неприступней. Здесь уже не было кустарника, даже черничные заросли попадались реже, даже мох не покрывал обточенные неустанными ветрами утесы. Только шипы каких-то безлиственных колючек торчали из горных расселин.