Юрий Клименченко - Штурман дальнего плавания

— Морду будем бить. Будем бить до тех пор, пока не поймешь, — угрожающе проговорил Микешин.

— Ого! Не ты ли?

— Все будем бить. По твоему закону самосохранения.

— Все еще продолжаете жить старыми понятиями? Не видите, что делается кругом. Прячете голову под крыло, как страусы. Неужели тебе не ясно, что война нами проиграна? Все летит вверх тормашками! — зашептал Сахотин, с ненавистью глядя на Игоря.

— Война? Нет! Война не будет проиграна! И мы-то ведь остались прежними, со своими принципами и своим воспитанием. Что ж, выходит, мы должны превратиться в скотов и мерзавцев? Короче говоря, прекрати выманивать хлеб, иначе завтра начнем тебя бить.

— Найдем на вас управу, — буркнул Сахотин, но понял, что угроза не напрасная. Надо менять тактику. Он сумеет обмануть этих дураков: будет продавать сигареты тайно. — Ладно, Микешин. Не надо ссориться. Все же мы с тобою соученики. Пожалуй, ты прав. У меня это немного нехорошо получилось. С точки зрения этики, конечно. Я не придавал этому значения…

Микешин ничего не сказал. Вечером Чумаков спросил его:

— Ну как, Игорь, говорил?.. Ага. Только лжет ведь он, — убежденно добавил Чумаков. — Ну, посмотрим.

Константин Илларионович оказался прав: на следующий день Саша Осьминкин из седьмой комнаты обедал без хлеба. Это сразу стало известно. Он признался, что обменял хлеб на сигареты, но у кого именно — сообщить отказался. Да это и не было нужно.

Утром Сахотин обнаружил, что его шкаф взломан. Все оказалось целым, за исключением банки с нарезанными сигаретами. Сахотин рвал и метал. Подозревал всех. Жаловался Вюртцелю.

Унтер разыгрывал возмущение, качал головой и понимающе подмигивал. Но казалось, он даже рад тому, что Сахотина обокрали. Все же Вюртцель устроил обыск в седьмой комнате, ругался, кричал. Ничего не нашел. Сахотину дали новый шкаф; он переложил туда свои вещи и повесил замок.

— Ну ладно, сволочи! Я вам припомню эти сигареты, — прошептал он, дернув несколько раз за замок: надежен ли?

После того как погасили свет, во всех комнатах «закурили трубки мира».

Сахотин лежал молча.

— Хочешь затяжечку, Герман Иванович? — насмешливо спросил старший седьмой комнаты. — Вюртцель сегодня дал, за хорошее подметание двора.

Сахотин притворился спящим: придраться было не к чему.

Близился 1942 год. Ревели бураны. За решетками окон метались снежные вихри. Качалось и стонало «доброе дерево», все еще держа на своих ветвях побелевшие листья. Каждое утро с подоконников убирали горки снега, проникавшего через щели. Пятна сырости на стенах покрывались серебристым инеем. Старый Риксбург промерзал насквозь.

Сообщение с городом почти прекратилось. С трудом выходили солдаты за ворота, чтобы принести в комендатуру почту. Уголь кончался, и неизвестно, как его можно было подвезти. Каждый день моряков выгоняли расчищать дорогу и ставить вехи, но на следующий день опять начинался буран и работу нужно было делать снова. А интернированные настолько ослабели, что с трудом держали лопаты в руках. Они падали в снег, обессиленные и равнодушные ко всему. Замерзшие в своих легких шинелях и потому обозленные, солдаты ругались, били упавших, пытаясь поднять их.

Колер давно уменьшил порцию угля: в камерах стояла стужа. Моряки заворачивались в тоненькие одеяла и садились вокруг полуостывшей печки. Давно уже не было слышно шуток, редкостью стала улыбка. Все сделалось безразличным, кроме тепла и хлеба. Исчезала надежда…

Начались смерти. Умер кочегар Нестеров, за ним пошли другие: Шиманский, Песков, Ковригин…

Раза два в неделю Вюртцель вызывал из каждой комнаты по одному человеку в похоронную бригаду. Труп в клетчатом мешке валили на мусорную тележку, разламывали бирку, и интернированные вывозили умершего за ворота. Рядом с замком копали могилу. Промерзшая земля не поддавалась. У могильщиков не хватало сил. Они кое-как зарывали товарища и возвращались в замок, мечтая лишь о том, чтобы попасть к печке.

Когда топилась печка, можно было «сжарить» хлеб. «Пайка» нарезалась на несколько ломтиков, ломтики облизывали языком и прилепляли к печке. Более вкусного блюда в мире не существовало. Но как мучительно хотелось есть после такого «лакомства»!

Некоторые роптали: маленький мирок своего страдания заслонял огромный страдающий мир.

Игорь чувствовал, что его покидают силы. На последней проверке он потерял сознание и упал на руки рядом стоявших товарищей. Доктор Бойко констатировал истощение. Высокий и стройный, Игорь весил сейчас только пятьдесят три килограмма. Он смотрел на Чумакова, и ему делалось страшно, — неужели и он, Игорь, такой? Крупная голова Константина Илларионовича сидела теперь на тонкой морщинистой шее. Кожа на лице обтянулась и приобрела мертвенно-бледный цвет. Руки стали прозрачно-желтыми, восковыми. Казалось, что в этом человеке не осталось ни капельки крови. Только серые ввалившиеся глаза смотрели ясно и спокойно.

В лагерь попала немецкая газета с речью Гитлера. Он говорил о том, что Красной Армии больше не существует, что только отдельные войсковые группы бродят по заснеженным равнинам России в поисках пищи, что сейчас с немцами воюет «генерал мороз», но провидение благосклонно к немецкому народу, и в частности к нему, Гитлеру. Весной он начнет новое невиданное наступление, и тогда все закончится очень быстро. Пока нужно постоять, подготовиться…

Он призывал немцев сдавать больше теплой одежды в фонд «зимней помощи» и помнить о доблестных солдатах, выполняющих великую миссию…

Вдруг раздался голос Чумакова. И не столько неожиданность, сколько веселые нотки, так долго не слышанные веселые нотки в его голосе поразили всех:

— А дело ведь не так плохо, ребята! Они остановились. Им не удалось взять ни Москву, ни Ленинград. Собирают теплые вещи… Провидение, конечно, штука толковая, если уметь с ним обращаться, но почему-то оно не помогло взять Москву. Верно? Так что — выше головы!

— Да бросьте вы утешать. Надо смотреть на вещи реально. Нам не дожить до победы, — мрачно проговорил Сахотин.

— Вы не забудьте отдать ваш хлеб, когда соберетесь на Риксбургское кладбище. Отдайте тем, кто хочет еще посмотреть, как Гитлер будет сидеть в железной клетке, — с издевкой сказал Линьков.

— Нет, товарищи, на самом деле это очень показательно, — продолжал Чумаков. — Пожалуй, это первое сообщение, из которого видно, что не все так хорошо, как они до сих пор старались представить. Думаете, они из-за одного мороза остановились? Конечно нет.

Скоро слова Чумакова подтвердились. В лагере сменили гарнизон. Надутых, крикливых солдат, которые старались при всяком удобном случае толкнуть или ударить, которые еще никогда не были на фронте и о войне знали только по газетам, отправили на передовые. Их провожали торжественно. Моряки видели из окон, как солдат построили и комендант произнес речь. Кричали «хайль», вытягивали руки. Всем роздали мешочки с подарками, построили и под песню «Хорст-Веесель» [34] Фашистский гимн. вывели из замка.