Юрий Клименченко - Штурман дальнего плавания

— Во рву люди, гер хауптман!

Вот это здорово вышло! Теперь Бомке получит награду…

В одно мгновение лагерь наполняется звуками. Пронзительно дребезжат во всех концах звонки, лают разбуженные собаки, кричат солдаты.

«Маннергейм», на ходу застегивая пуговицы, с пистолетом в руке, прыгая через ступеньки, спускается в подвал, откуда есть выход в ров. За ним, тоже с пистолетами, бегут Вюртцель, Гайнц и несколько солдат с винтовками.

Со стороны все напоминает киносъемку детективного фильма: прожекторы, бегущие люди, револьверы.

— Эх… всыпались! — вырывается у Кости. — Ладно, в другой раз…

Они по-прежнему стоят, прижавшись к стене. Подбегает «Маннергейм», и Микешин видит его искривленное, побелевшее лицо, видит, как хищно блестят зубы.

— Руки вверх! — кричит он.

Трое поднимают руки. Несколько секунд они стоят в такой позе, потом «Маннергейм» поворачивается к унтерам и неожиданно командует:

— Стреляйте!

Вюртцель медлит и удивленно смотрит на офицера.

— Стреляйте же, болваны! — рычит «Маннергейм» и нажимает на спуск. Последнее, что видит Микешин в синеватом луче прожектора, — черную дырочку пистолета и сверкающие зубы «Маннергейма»…

…Что это блестит, лед?.. Да… лед, обледенелые, нависшие над морем бревна… Как кренится пароход!.. Микешин с топором в руке скользит к борту… И никак не остановить это скольжение… У него нет сил ударить по найтовам, освободить судно от проклятого груза… А судно все кренится, сейчас его будет уже не спасти…

…Ох как тяжел топор! И от злости на топор, на лед, на такие ватные руки, он бьет по найтовам. С грохотом катятся из-под ног бревна… Они увлекают за собой Игоря, хотят столкнуть его в море… Он цепляется за поручни… Чьи-то руки хватают его. Это Костя… Он не выпустит… У него крепкие руки… Пароход медленно встает, крен уменьшается… Становится легче дышать..

Микешин очнулся в пустой комнате. Около него суетился доктор Бойко:

— Как вы себя чувствуете, Игорь Петрович?.. Лучше? Рана не очень опасная. Счастье ваше, что Вюртцель промахнулся на сантиметр… Зачем это вам надо было? Сами лезете на рожон. Зачем? — испуганно озираясь, говорил доктор.

Игорь разжал челюсти и спросил:

— Где Костя и Саша Осьминкин?

Доктор опять оглянулся и показал рукой в угол. Микешин с трудом повернул голову и увидел два клетчатых мешка в бурых кровяных пятнах, лежащих рядом на койках.

Сердце Микешина сжалось в невыразимой тоске, и он устало закрыл глаза.

Рана заживала плохо. Товарищи делали все, чтобы поставить Микешина на ноги. С невероятными ухищрениями они доставали в городе редкие продукты: сахар, масло, яблоки. Моряки приходили в лазарет, тихо клали свои дары на стул около койки и молча уходили, боясь обеспокоить больного.

Микешину не хотелось есть. Он неподвижно лежал, безучастно глядя на окружающее. Последние месяцы он жил мечтой о свободе… Нет Кости и Саши Осьминкина…

Только когда в ревир приходил «Маннергейм» (а он приходил часто), у Игоря напрягались нервы, и он ненадолго оживлялся. Начинался поединок. «Маннергейма» интересовало все: куда они шли, какие связи имели в городе, кто принес пилу и веревки в лагерь, кто отвлекал часового у входа?

Микешин, тяжело дыша, отвечал: пилу украли с остановившейся грузовой машины; веревки срезали на одном дворе; он не знает, где: это сделал Костя; связей в городе нет; шли к своим; помощников не было…

Гестаповец молчал. Он не верил Микешину, но других ответов получить не смог. Не дали результата и допросы некоторых моряков. «Маннергейм» с ненавистью смотрел на штурмана, жалея, что не застрелил его. Игорь тоже не отводил глаз. Он хотел запомнить это лицо на всю жизнь.

Микешин пролежал в ревире больше двух месяцев. После выздоровления его пятнадцать дней подержали в карцере и перестали выпускать за ворота замка. Шульца отправили на фронт. Теперь телегу возили другие «лошади». Охраняли их уже два солдата.

Группу моряков, работавшую в лесу на валке деревьев, водили на обед в кантину Клюгера. В мирное время она служила гостиницей для туристов. Светло-зеленый дом с верандой под черепичной крышей выглядел весело и приносил хозяину немалый доход. Кантина стояла на обочине дороги, недалеко от того места, где работали интернированные. Туристов не стало, и предприимчивый Клюгер заключил с комендантом лагеря договор, по которому обязывался кормить моряков.

Это было ему выгодно: можно получать продукты, а кормить людей гнилой брюквой, ботвой, картофельными очистками. Кроме того, за каждого человека полагалась особая плата. Интернированных в дом не пускали; они в любую погоду ели во дворе, под навесом.

Хозяин, толстый, самодовольный баварец с красньм лицом и маленькими веселыми глазками всегда шутил. Шутил, когда разливал по мискам грязно-серую бурду, когда заставлял ослабевших моряков таскать многопудовые мешки с картошкой, когда бил за всякие мелочи.

Сопровождавшие группу солдаты Хаак и Зиппель любили время обеда. Пока интернированные хлебали свою похлебку, хозяин приглашал конвоиров поочередно в дом, угощал жареной свининой и водкой. За это он ежедневно получал одного человека для работы по дому.

Моряки ненавидели Клюгера лютой ненавистью голодных людей, видевших, что их обкрадывают. Несколько раз они отказывались есть пищу, которую он им давал, жаловались коменданту, подавали письменные протесты, требуя перевести их в другую кантину. Ничего не помогало. Коменданту нравилась пышная фрау Клюгер, ее сдобные кухены [37] Пироги (нем.). , обильно запивавшиеся недурным мозельским вином.

…Жора Сычев, радист с «Крамского», не мог привыкнуть к работе в лесу. Его чуткие руки, много лет нажимавшие на ключ передатчика, покрылись пузырями, из-под ногтей сочилась кровь, загрязненные ссадины нарывали. Да и сам он, маленького роста, щуплый, никак не подходил для такой работы. Хаак и Зиппель издевались над ним, оскорбляли, а когда обессиленный Сычев бросал топор и валился на землю — били.

— Вставай, ленивая свинья! — кричал Зиппель, толкая его носком сапога. — Жрать не дам!..

В конце концов конвоиры убедились, что от Жоры в лесу мало толку, и решили оставлять его на работе в кантине.

— Получите свою дохлятину, — презрительно говорил хозяину Хаак, показывая на Сычева. — Да смотрите, чтоб не убежал.

— Не убежит… — посмеивался Клюгер, многозначительно похлопывая по заднему карману брюк.

Жора выполнял разные работы: убирал во дворе, чистил брюкву, кормил свиней. Однажды Клюгер заставил Жору разбирать и складывать на чердаке старый хлам. Там валялись сломанные стулья, дырявые ведра, мятые тазы, битая посуда. Все это нужно было сложить в ящики и снести вниз. Пыль лезла в рот, в нос, но Жора работал не торопясь, наслаждаясь одиночеством.