Иосиф Герасимов - Сказки дальних странствий

— Например?

— А без всяких примеров. — Он залпом выпил ледяной сок, закашлялся и кашлял долго, пока из-под очков его не потекли слезы.

Я устал от него и сказал:

— Пожалуй, я пойду.

— Нет, — попросил он, — посиди еще… Хочешь, послушаем музыку? Я недавно купил одну запись — австралийская легенда об аборигенах… вернее, о любви… Замечательная легенда… Дай-ка я ее поставлю.

Он запустил магнитофон, и мы стали слушать тихое пение. Легенда и вправду была интересной, слушал я ее с удовольствием и думал: все-таки странные вещи творятся с людьми в штормовую погоду.

…Мужчины племени спали на ложе из чайного дерева, женщины изредка поднимались к кострам, стараясь сохранить в них огонь. Юноша крался за кустарником, чтобы все время быть в тени ночи, тонкий, легкий, почти невидимый, как дух. Он нашел ту, которую искал, спящей в стороне от костра, легким движением руки разбудил ее и надел ей на голову ленту из коры камедного дерева — в этой ленте сила любви, таков обычай. Он показал ей жестом: «встань и иди», и девушка повиновалась; он двинулся вперед, она за ним. Они все дальше и дальше уходили от племени, не взяв с собой ни воды, ни пищи, не страшась ночи, над которой висела луна, и так они вышли на берег реки, где над водой вились синие призраки, обращенные в туман. Он никого не боится — ни зверя, ни духов, — у него копье, чудесное копье, которое он сам готовил для себя. Он вырезал возле реки дюймовый ствол молодого деревца джинди-джинди, держал его над пламенем костра, чтобы освободить от соков, потом на конце сделал глубокую выемку, вставил туда каменный острый наконечник, над которым долго трудился, обрабатывая его другими камнями, замазал воском диких пчел, перевязал корой бутылочного дерева, а потом стянул сухожилием кенгуру и опять замазал воском, — но копье еще не было готово. Он долго бросал его, проверяя, как летит, вращаясь, и подтачивал тупой конец — копье не должно вихлять при полете, не должно издавать звуков, а то кенгуру услышит их и сможет убежать; копье должно лететь бесшумно. Вот так он делал его, и теперь оно было не просто его оружием, а частью тела, продолжением руки.

Юноша и девушка останавливаются на опушке эвкалиптового леса, и она опускается на колени. Здесь сухая и теплая земля, корни деревьев так сильны, что они вытянули из нее влагу; девушка трогает ладонями землю и шепчет слова, славящие ее, — ведь они оба поклоняются, как богине, Матери-Земле…

А утром они идут через лес в обратный путь. До захода солнца они должны предстать перед судом племени; юноша нарушил закон — он похитил чужую невесту, он взял в жены не ту, что предназначалась ему со дня рождения, он похитил длинноволосую, очаровав ее и сам поддавшись ее чарам. Яркие лучи высветили лес, было сухо и жарко среди эвкалиптов, на тропах почти не образовывалось теней — узкие тускло-серые листья повернулись к солнцу ребрами, боясь ожогов.

Они вышли к своему племени и смиренно остановились у края поляны, ожидая суда. И он начался. Потоки ругани обрушились на двоих. Больше всех свирепствовали старики и старухи; они подпрыгивали, бранясь, приседали на корточки, а потом начали бросать комья грязи и камни. Женщины принялись за девушку, мужчины — за юношу.

Он ловок, он очень ловок, недаром он из тотема ящерицы, она была его предком, он в это верит, и он может владеть своим гибким и сильным телом, как это животное, и потому увертывается от ударов. Девушку таскают за волосы, бьют палками, но она тоже ловкая — ведь выросла у реки, где водятся крокодилы, она — аборигенка.

Судьи устают, им надоедает бить и ругаться; они садятся за еду и после заката солнца засыпают. А юноша и девушка лежат в разных концах территории, грязные, избитые, им надо дождаться утра, и тогда племя решит, отдать ли ее старому жениху или признать ее покровителем юношу. Луна встает из-за леса, юноша поднимается со своего позорного ложа, берет копье, подбирается к израненной подруге и знаком приказывает: «Иди». Он не хочет ждать решения племени, он больше ему не верит. Она поднимается, преодолевая боль, идет за ним; теперь она всегда будет шагать за ним тропой покорности.

Они снова идут вдоль реки, пересекают лес. Заходит солнце и снова восходит — начинается второй день их пути. По закону они должны вернуться в племя к концу первого дня побега, однажды уже они сделали это, но закон ничего не говорит о втором дне — значит, они свободны, племя не будет преследовать их.

Ударом копья он убивает кенгуру, острым камнем они разделывают тушу, он добывает огонь — долго, мучительно долго ударяя один о другой камни железняка и выбивая из них искру, которая воспламеняет растертую в порошок сухую траву, и на огне они готовят в первый раз для себя еду и, немного отдохнув после нее, снова отправляются в путь…

Они идут… по теплой земле, по жестким травам…

Крутилась кассета магнитофона, море неприветливо ворчало за иллюминатором.

От радистов стало известно — Лука Иванович прислал радиограмму, ему потребовались какие-то документы; из радиограммы стало ясно, что он снова принял «Перов». Когда я узнал об этом, то очень взволновался, остро захотелось оказаться там, на «своем» судне, среди прежних моих друзей, посидеть в каюте у Леши… Это же надо, чтобы так случилось — Лука Иванович опять капитан «Перова»! Видимо, он настоял на этом или же ему просто повезло. И я стал думать: может быть, и мне, когда вернемся в порт, сходить в «кадры» и попросить о перемещении? По я тут же понял: это невозможно, потому что когда мы придем домой, то неизвестно, где будет «Перов».

Лешка, Лешка, как бы нужно мне повидаться с тобой! И тут мысли мои вернулись к Нине… Почему я ничего не предпринимаю? Почему молчу? Надо хотя бы поговорить с ней, ведь я имею право на такой разговор, еще как имею — Лешка мне не чужой… Но что, что я должен сказать? Да ведь я и не знаю ни о чем… мне могло и привидеться… Странно все и непонятно…

Я часто думал: почему мы так сошлись с Лешей? Вроде бы нас разделял возраст и служебное положение — на флоте редко бывает, чтобы средний командир дружил со старшим, а мы так привязались друг к другу. Постепенно я понял: Леша напоминал мне отца — он тоже был стармехом и тоже у Луки Ивановича; но это лишь внешние совпадения, было нечто неуловимо близкое между Лешей и моим отцом, хотя тот был невысокого роста, с короткой шеей и тяжелой, с большими залысинами головой, а Леша, как я уже рассказывал, высок, худощав, с бородкой, но вот печаль в глазах была одна и та же и манера говорить — неторопливо, обстоятельно — тоже была сходной. Плавал мой отец с Лукой Ивановичем на стареньком пароходе «Устюг», котлы которого топились углем, — теперь уж таких нет, но тогда этот пароход казался мне роскошным, большим и приветливым.