Иосиф Герасимов - Сказки дальних странствий

Это было в конце марта; это я точно помню, что в конце марта, потому что был веселый синий день, таял снег, стены домов казались желтыми от солнца. В конце нашей улицы на фоне осевших сугробов выделялись ивы; там был берег речки, издали казалось, что эти ивы занялись первыми клейкими листочками, — конечно же, это был обман, просто на ярком солнце тонкие ветви ив выглядели зелеными. Все вокруг было веселым — и лужи с хрустким, прозрачным ледком по краям, и запах печеного хлеба из булочной, и запах кож из сапожной мастерской… Я бежал из школы. Мне бы только бросить портфель, наскоро перекусить — и к Кольке, у него маг и новые записи, а главное, обещала прийти Оля, а я уже тогда радостно тосковал по ее задумчивому и заманивающему взгляду.

Лука Иванович сидел за круглым обеденным столом; с ботинок его натекла мутная крохотная лужица, расплылась на крашеной доске пола, морская фуражка лежала на диване… Он оглаживал рукой скатерть, а глаза сужались, прятались за лучи морщин.

Мама вскочила со стула, и сначала я увидел, как взлетели вверх ее руки, и тут же услышал крик — она никогда так не кричала, она и не умела так страшно кричать, и, если бы не ее горячие ладони, сжавшие мне голову, я бы, наверное, упал на пол от испуга. Только спустя некоторое кроме я услышал ее шепот:

— Отец.

А Лука Иванович сидел и оглаживал скатерть, глаза ого совсем ушли в глубину, и образовались две черные узкие дырки. Так он сидел долго, не шевелясь, — человек, который принес в наш дом самую страшную весть.

Был на улице март, было солнце, пахло печеным хлебом, Оля ждала меня, чтобы сказать то, о чем она много думала тайком, а я узнал — у меня не стало отца, он умер от разрыва сердца на пароходе, которым командовал Лука Иванович… Я знаю, что такое ожидание не только в море, но и на берегу; пожалуй, в них нет разницы, если действительно ждешь того, без кого не можешь.

К утру с моря нагнало тучи, и хлынул неожиданный холодный дождь, а когда он кончился, задул ветер, злой, пронизывающий; он гнал по улицам обрывки мокрой бумаги. Перед отходом нас построили у парадного трапа, две девушки-стюардессы поднесли Луке Ивановичу букеты цветов, а потом он подошел к штурманам и стал прощаться. Глаза у него были веселые, да и во всем облике чувствовалась свобода, — в этом не было никакого наигрыша. Я, конечно, понимаю, покидать капитану свое судно всегда тягостно, но тут был другой случай: Лука Иванович, скорее всего, должен был испытывать чувство освобождения от немилых его душе обязанностей, которые он должен был выполнять перед пассажирами, — он ведь не списывался на берег, он возвращался к привычному, на сухогруз, на теплоход, где все ему по-настоящему дорого и знакомо. Он быстро, энергично пожимал всем руки, и вот, когда дошла очередь до меня, заглянул мне в глаза, морщины на его лбу сжались в бесформенный рисунок, и мне показалось — вот сейчас он меня хлопнет по плечу и скажет: «А ну давай: две минуты на сборы, сходим со мной!», и я тут же признался себе — ведь побегу к себе в каюту, схвачу первое попавшееся и кинусь за Лукой Ивановичем на любой пароход, но Лука Иванович сжал мою ладонь и отвернулся.

Матросы снесли его вещи к автомобилю представителя Совинфлота; Лука Иванович один спускался по трапу, а судовой оркестр играл марш «Прощание „Славянки“»… Вот так это мне и запомнилось навсегда, на всю жизнь…

Еще до того, как раздалась команда Ник-Ника: «Трап поднять, всё закрепить по-штормовому!», еще до этого на мостике произошла небольшая стычка между лоцманом и капитаном. Лоцман, все тот же пожилой, худощавый, с белыми глазами человек, сообщил: получено штормовое предупреждение и рекомендуется всем судам переждать часов шесть в бухтах — в море шторм, ветер врывается в залив, достиг уже десяти баллов, поднял высокую плоскую волну. Ник-Ник сказал, что о предупреждении знает, но пароход уйдет из Сиднея точно по расписанию, и если лоцман отказывается осуществлять проходку, то капитан поведет пароход сам; он знает отлично залив Порт-Джэксон, бывал здесь не раз; во всяком случае, жертвовать репутацией «Чайковского», как судна, всегда приходящего и уходящего в срок, он не намерен. Лоцман возражать не стал, но и мостика не покинул.

«Чайковский» развернулся в бухте и вышел в залив, и вот тут-то мы сразу почувствовали — дела наши несладкие: ветер дул встречный, и волна била прямо по носу, создавая килевую качку, — свернуть от фарватера никуда нельзя, это не открытое море, слева и справа берега, над которыми стремительно неслись низкие густо-серые тучи…

Я не видел, откуда взялся этот огромный вал, только услышал, как капитан успел крикнуть в микрофон: «Внимание на баке! Всем укрыться!» — и едва прозвучали эти слова, как нос парохода ушел ввысь, на какое-то время под нами будто бы образовалась пустота, мы повисли над ней, и тут же пароход не выдержал этого полета и всей своей передней частью рухнул вниз; бак ушел под воду так глубоко, что мне показалось — обнажилась корма и стал слышен шум винтов, разрезающий воздух; во всяком случае, вся обшивка парохода вздрогнула, и огромный водяной вал, пенясь, прокатился по главной палубе, снося с нее все, что плохо было закреплено. Была какая-то доля секунды, когда мне почудилось — судно больше не выплывет, но вода, шипя, исчезла с палубы, и турбоход тут же выправился, и сразу же прозвучала команда Ник-Ника:

— Боцману доложить состояние команды!

Доклад последовал быстро; все, оказывается, обошлось, несколько матросов отделались небольшими ушибами — успели все-таки укрыться, благодаря команде капитана… Потом, когда много времени спустя мы вернулись в Сидней, то узнали: наш пароход успели сфотографировать находящиеся на берегу залива журналисты как раз в тот момент, как он всей передней частью зарылся в воду; эта фотография была напечатана во многих газетах, мы потом ее размножили на нашей копировальной машине, и у меня в каюте на стенке висит такая… И вот еще что любопытно: когда пассажиры получили эти газеты, то не могли вспомнить происшествие. Впрочем, никто из них его не видел, палубы были пусты, никому не хотелось торчать на них в скверную погоду, да и было послеотходное время, когда большинство пассажиров раскладывают вещи в своих каютах и знакомятся с барами; ну качнуло разок — это ведь быстро забывается, когда не видишь моря, да и турбоход наш хороший «морячок», во многих его каютах качку переносят легко… Но на палубе и на мостике…

Лоцман с белыми глазами раздавил в руках кофейную чашку. Он так и шел потом с нами до порта, так как лоцманский катер не мог выйти в залив.