Григорий Карев - Синее безмолвие

Павел Иванович внимательно слушает Прохора, положив узловатые коричневые от загара руки на стол и изредка поправляя падающую на лоб мягкую каштановую прядку волос. Густые брови то хмурятся, когда Прохор горячо говорит о несправедливом обвинении его в дезертирстве и о том, что в экипаже «Руслана» много неполадок, то высоко удивленно приподнимаются, когда Прохор рассказывает о водолазе Качуре. Странный этот Качур, и все, что он говорил Демичу, конечно, вранье: не может водолаз припрятывать в море ценности, найденные на затонувшем судне, и потом тайком поднимать и сбывать их куда-то, ведь каждый спуск под контролем, на виду у экипажа. Но зачем ему было предлагать Прохору деньги? В какие темные махинации Качур хотел запутать его, и почему то запугивал Прохора, то старался задобрить, подружиться? Честный человек так вести себя не будет.

— Ну, хорошо, Олефиренко вас не понял, допустим. Но ведь можно было обо всем рассказать на собрании, поставить вопрос честно и прямо: так и так, мол, ребята, не таким должен быть экипаж коммунистического труда, не так строители коммунизма должны поступать. По-моему, поняли бы вас товарищи и поддержали бы, если нужно, и Олефиренко поправят, а уж с Качуром обязательно разберутся.

— Пробовал, — безнадежно махнул рукой Прохор.

— Ну и что же?

— Не поверили. Мало того, обвинили меня в подрыве авторитета ударника коммунистического труда, в клевете на экипаж…

— Кто обвинил?

— Комсомольское собрание, кто же.

— Олефиренко выступал?

— Нет.

— А кто?

— Да сам же Качур и выступил, изобразил все так, будто я по злобе на него клевещу, хочу у него невесту отбить, меня же в аморалке обвинил.

— Вон как! А что за невеста такая?

— Да какая она ему невеста, — рассердился Прохор. — Искалечить девушке жизнь хочет. А она его ненавидит и боится. Вот какая она невеста.

— Ну, а вы-то ее любите, ухаживаете за ней? — допытывался Павел Иванович.

Прохор замолчал. Любит ли он ее? Вот это и есть тот вопрос, на который он даже сам себе ответить не может. Есть что-то в Люде такое, что заставляет Прохора все чаще и чаще думать о ней, о ее судьбе, о том, что надо ей как-то помочь, чем-то обрадовать, чтобы она чаще улыбалась, ведь ей так идет улыбка, она становится очень красивой, когда улыбается. И Прохору хотелось видеть ее красивой и радостной. Но разве это и есть любовь?

Павел Иванович пристально посмотрел на Прохора и, кажется, отгадав ответ на свой вопрос, не стал дальше расспрашивать о девушке.

— Ну, и что же собрание? Поддержало этого водолаза? Выступил кто-нибудь против вас?

— Да нет, против меня не выступали, — сдвинул плечами Демич. — Но и не поддержали меня. Качура никто не захотел разоблачать, хотя многие им недовольны… Просто отмолчались… Время было позднее, вопрос стоял о пьянке Осадчего… Ну, об Осадчем и вынесли решение. А о Качуре… сказали — поздно уже. Да что я для них в конце концов — дезертир, человек, увильнувший от трудностей, — я же понимаю. А Качур — герой-производственник, слава экипажа как-никак. Ему легче верить. А только он… Я не знаю, кто он: вор, жулик или еще хуже, но он подлый человек, верьте моему слову.

Чем дальше продолжался разговор, тем больше горячился Прохор. Он досадовал на себя: не сумел толком рассказать Олефиренко, не нашел общего языка с комсомольцами на собрании, теперь вот и ему, Павлу Ивановичу, самому справедливому человеку, не сумел рассказать как надо, выставил себя дураком, нытиком, мелким кляузником… А Павел Иванович понял Демича по-своему: обратился парень к капитану — тот не захотел слушать, попытался рассказать на собрании — ничего не вышло. Дальше Демич и не пошел. Но в себя-то он верит и Качуру, очевидно, имеет основание не доверять. Чем больше горячился Прохор, тем сдержаннее и хладнокровнее становился Павел Иванович.

— Скажите, Прохор, а почему вы все это рассказали мне?

Прохор никак не ожидал такого вопроса. Он вначале даже растерялся: ну как, почему? А кому же тогда и рассказать, как не своему командиру? Но командиром Павел Иванович Майборода для Демича был когда-то, теперь они друг для друга никто. Никто? Разве бывает человек человеку никто? Есть родственники и земляки, есть начальники и подчиненные, есть сослуживцы, сотрудники, друзья, приятели, товарищи по работе, знакомые, есть просто люди, которые живут с тобой в одном городе, встречаются с тобой на улице, в трамвае, на пляже… Но разве стал был Прохор рассказывать обо всем, что его волнует, первому встречному? Но Павел Иванович не первый встречный. Он не просто знакомый. Он и не приятель, черт побери! Так кто же он ему, Прохору Демичу? Не родственник, не начальник, не сослуживец…

— Почему именно мне? — снова спросил Майборода.

— Видите, Павел Иванович, я три года служил под вашим руководством. За три года я тридцать, а может быть, триста тридцать раз обращался к вам по всякому поводу, и вы всегда были справедливы…

«Фу ты, какая елейная чушь! — думал в то же время про себя Демич. — Люди по десять лет учатся в школе, но никому из них не приходит в голову после получения аттестата зрелости бегать к бывшему классному руководителю за советами и помощью…»

— А когда вы обращались к командиру корабля Кострицкому или к его заместителю, разве они не были справедливы? — снова спросил Майборода.

— Конечно, были, — не понимая, куда клонит собеседник, согласился Демич.

— И еще один вопрос. Вот если бы я приехал на «Руслан», а вас здесь не было, и мне то же самое рассказал другой, совсем незнакомый мне водолаз, как вы думаете, я заинтересовался бы этим или пропустил бы мимо ушей?

Уж не думает ли Павел Иванович, что Прохор обратился к нему, чтобы использовать знакомство в мелкой и склочной возне?

— Думаю, что вы помогли бы.

— Хорошо. Спасибо за доброе мнение. А если бы на моем месте был Кострицкий, Пирумов или Неймарк?

— Тоже не прошли бы мимо.

— А не задумывались вы, Прохор Андреевич, почему именно к нам больше всего обращались матросы за советами и помощью?

— Вы — офицеры, начальники. Вам по долгу службы… — начал было Прохор, но Майборода перебил его:

— Сейчас мы для вас не начальники… Да кроме нас на корабле были и другие офицеры, к которым не обращались.

— Верно, были…

Прохор вспомнил Судакова, который всякую жалобу рассматривал, как проявление «нездорового настроения матроса», и всегда старался выискать статью устава, чтобы, ссылаясь на нее, ответить: «Вы не правы. Прекратите разговоры и не суйте нос не в свое дело», как будто бы все, что делалось на корабле, не было кровным делом каждого члена экипажа.

— Не кажется ли вам, что к нам обращались, и мы старались справедливо разобраться в каждой жалобе, в каждом сигнале потому, что мы коммунисты и всякое явление рассматриваем как эпизод борьбы за коммунизм? Эту фразу мы с вами часто повторяем и слово «борьба» произносим спокойно, а ведь борьба все-таки есть борьба! Тут и напряжение сил, страсти, волнения…