Виталий Гладкий - Красная перчатка

Каково же было удивление и огорчение французских рыцарей, быстро перешедшее в ярость, когда утром, едва продрав с похмелья глаза, они обнаружили под овином связанного пастуха с кляпом во рту, а повозки и след простыл! Бедного малого едва не изрубили на куски, но потом решили, что доброй трепки ему вполне достаточно, тем более что для оправдания перед парижским прево требовался хотя бы один живой свидетель…

Жанна ждала возле открытых ворот замка. Никто ей не сказал, когда прибудет тело мужа, но она это почувствовала. Сеньора де Клиссон стояла, словно мраморный столб — бледная, как сама смерть, и неподвижная. Взгляд ее был устремлен на дорогу. Слуги боялись даже подходить к ней. Едва пришла страшная весть, что Оливье осужден на казнь, она почти перестала спать по ночам, а когда все-таки забывалась ненадолго тяжелым сном, ей виделись одни кошмары. Казалось, жизнь в ней умерла, и от живой, энергичной женщины осталась только оболочка, одетая в черное траурное платье.

Едва показалась кавалькада печальных рыцарей, ехавших позади повозки, из груди Жанны де Клиссон вырвался короткий крик, словно в вышине над замком пролетела чайка.

За повозкой следовали не только Раймон де ля Шатр, но и множество других рыцарей из самых знатных бретонских семей. Весть о том, что везут останки казненных, разлетелась по Бретани мигом. В замках зазвенело оружие — и не только в тех, где жили семьи погибших. Вся Бретань была потрясена коварным и жестоким поступком короля Филиппа, и слово «месть» теперь звучало чаще, чем молитвы.

С де ля Шатром, возглавлявшим траурную процессию, не было лишь Шарля де ля Роша и жонглера Франсуа, которые остались в Париже, чтобы уладить кое-какие дела и разведать, что предпримет король Филипп.

Оливье лежал уже не на сене, а на рыцарском плаще. Его тело и одежду отмыли от крови, а шею замотали тонким шарфом. Со стороны могло показаться, что он спит. Жанна упала на тело возлюбленного мужа и забилась в рыданиях. Рыцари сняли шлемы, некоторые смахивали слезы — плакали, не стесняясь. Все любили славного Оливье де Клиссона, отважного и честного воина. Так продолжалось довольно долго. Возле замка стояла мертвая тишина, даже лошади перестали фыркать, словно почувствовав весь трагизм происходящего.

Наконец Жанна оторвалась от тела Оливье, схватила за руки детей и подвела их к повозке.

— Смотрите, дети мои! Смотрите и запоминайте навсегда! Вот что сотворил гнусный негодяй и предатель Филипп Валуа с вашим отцом! Вы, его сыновья, поклянетесь здесь и сейчас вместе со мной, что ваш отец будет отмщен! — голос ее стал неузнаваемым — хриплым и грубым, взгляд метал молнии.

Дети испуганно смотрели на мать — такой они никогда ее не видели. Первым опомнился Морис, старший из детей Оливье де Клиссона.

— Да будет так! — сказал он решительно, подняв два пальца к небу. — Клянусь всеми святыми!

— И я… Я тоже! — подхватили младшие.

— Он заменил мне отца, — мрачно произнес Джеффри, сын Жанны от брака с де Шатобрианом. — Я никогда не забуду его доброту. Клянусь, матушка, что я всегда буду с вами. Месть королю Филиппу! — вскричал он, поднимая меч.

— Месть! Месть! — грянули рыцари в единодушном порыве.

Жанна, страшная, как фурия, и прекрасная одновременно, тоже произнесла слова клятвы:

— Перед Господом нашим, который слышит меня в эту минуту, я, Жанна де Бельвиль де Клиссон, клянусь мстить Филиппу Валуа и всем изменникам, предавшим моего мужа и славных бретонских рыцарей, пока будет биться мое сердце!

Повозка с телом Оливье де Клиссона медленно въехала в ворота. Хозяин замка прибыл, чтобы попрощаться с родовым гнездом навсегда.

Когда постоянно думаешь о беде, она обязательно к тебе придет. Так вышло и у Вышени. Похоже, полоса везения закончилась, и снова нужно было напрягать все силы, чтобы вырваться из заколдованного круга, в который юноша попал из-за своей бесшабашности еще в Новгороде.

Пребывая в Бресте, практически под надзором коменданта, Вышеня постоянно опасался, что, несмотря на заверения мессира Реджинальда, все-таки сыщется тот, кто знал рыцаря Готье де Брисэя в лицо, или кто-нибудь из его близких родственников. Возможно, ему следовало послушаться Истомы, постоянно твердившего: «Хозяин, нужно делать отсюда ноги! Как? Да хоть пешком, лишь бы подальше от Бреста. А там купим лошадок, благо денежка у нас имеется, и рванем куда подальше от мессира Эрве де Леона. Он спит и видит во всех прибывающих в Брест подозрительных лиц. И его можно понять — времена нынче смутные…» Но теперь уже что-либо предпринимать поздно. Вышене не поможет даже хитроумный папаша Жилон, тайный тамплиер.

То, что хозяин таверны — не тот, за кого себя выдает, Вышеня определил сразу, едва вступил в его дом. Папаша Жилон сразу провел его во внутренние покои, куда, судя по всему, он никого постороннего не впускал. Все стены помещения были увешаны оружием и рыцарским снаряжением, что совсем не вязалось с добродушным обликом содержателя постоялого двора и питейного заведения. Но почему папаша Жилон относился к Вышене с таким большим доверием?

Все оказалось очень просто. Когда юноша задал папаше Жилону этот вопрос, хозяин дома поманил его рукой, и они вышли через черный ход на задний двор, к голубятне.

— Вот мои «тайные агенты», — смеясь, признался папаша Жилон, поглаживая большого красивого голубя.

Голубиная почта! Ну, конечно же! Как же иначе могли люди мессира Джеральда узнать, что судьба привела Вышеню в Брест?

— Ничего необычного в этом нет, — ответил папаша Жилон. — Голубь давно принес мне записку, что некий рыцарь по имени Готье де Брисэй может появиться в наших местах. И была описана ваша внешность, мессир. Так что я сразу признал вас, едва вы появились в «Сосновой шишке».

Теперь, когда не было необходимости притворяться, папаша Жилон выпрямился и стал выше; в его фигуре чувствовалась скрытая мощь, а широкие мозолистые руки явно были больше привычны к рукояти меча, нежели к ручке поварешки. Они обговорили дальнейшее сотрудничество, Вышеня отдал папаше часть денег, вырученных за корабль пиратов и за груз, и получил новый чек.

Но дальнейшая судьба рыцаря Готье де Брисэя казалась неопределенной. Папаша Жилон не рекомендовал пока уезжать из хорошо укрепленного Бреста, потому что Бретань бурлила после казни пятнадцати рыцарей из самых благородных семейств. Сеньора Жанна де Бельвиль де Клиссон, жена казненного рыцаря Оливье де Клиссона, подняла бунт против Франции. Она собрала вокруг себя около четырехсот рыцарей и начала громить замки тех, кого считала предателями и кто пошел под крыло графа Шарля де Блуа, ставленника короля Филиппа, претендовавшего на корону бретонского герцога.