Николай Трублаини - Шхуна «Колумб» (Рисунки А. Лурье)

— Простите за невнимательность… Может быть, закурите?

Профессор заколебался. В нем боролись желание закурить и сознание, что надо сдержать данное врачу слово.

— Ох, искуситель! — сказал профессор и капитулировал: он взял из портсигара папиросу.

Анч спрятал портсигар, вынул коробку спичек, чиркнул и предложил профессору огонь.

Но тот встал, прошелся по комнате, и пока он вернулся, спичка догорела.

Анч чиркнул другой спичкой. И снова Ананьев не закурил папиросы. Он ходил по комнате и рассказывал гостю какую-то университетскую историю. Фотограф прикурил сам и выбросил догорающую спичку, а потом спокойно зажег третью, держа ее в вытянутой руке. На этот раз профессор взял у него спичку, разворошил кончик папиросы и закурил, сразу же глубоко затянувшись.

Если бы в комнате был посторонний наблюдатель, он заметил бы, что с лица фотографа исчезло выражение глубокого, хотя и едва заметного волнения. Только в глазах светилось напряженное любопытство. Он посмотрел на часы. Профессор Ананьев все еще ходил по комнате и рассказывал. Иногда он останавливался, набирал в рот дым и мастерски выпускал его большими серо-синими кольцами. Наконец он докурил папиросу, выбросил в открытое окно окурок и снова сел в просторное деревянное кресло. Это было единственное кресло в доме, собственноручно сделанное Стахом Очеретом. Оно понравилось профессору, и теперь он уверял гостя, что в этом кресле его посещает вдохновение.

Анч взглянул на часы. Прошло десять минут с тех пор, как окурок вылетел в окно. Глаза фотокорреспондента следили за лицом профессора. В глубине сознания он повторял заученное: «Неожиданная головная боль, синеют губы и ногти, отказываются работать руки и ноги». Пока никаких изменений он не замечал. Но вот профессор потёр рукою лоб и сказал:

— Засиделся, знаете, в комнате. А может, от папирос отвык. Что-то голова заболела.

— А вы станьте у окна, — предложил Анч.

— Верно. А какое сегодня роскошное море и горячее солнце! Люблю я наше южное море. Особенно летом.

Профессору хотелось поболтать. Он рассказывал Анчу свою биографию, вспоминал детские годы, проведенные на этом острове, когда здесь было всего семь или восемь домишек да одна или две исправные шаланды. Рыбаки отправлялись в море больше на каюках или ходили с острогой в руках по мели и выискивали в прозрачной воде камбалу. В домиках царила величайшая нищета, хотя в бухте было много рыбы, а на острове — птицы. Доставлять рыбу в город было нелегко, приходилось отдавать все за полцены скупщикам. Мальчику посчастливилось: когда ему было лет двенадцать, его забрал к себе дальний родственник, моряк, и отдал в школу. Учился он очень хорошо. Удалось получить высшее образование. Но таких, как он, были единицы. Совсем другое дело теперь.

Анч молча слушал и поглядывал на свои часы. Уже прошло двадцать пять минут, но никаких признаков действия трифенилометрина он не замечал. Неужели у этого человека такой могучий организм? У фотографа на лбу выступил пот. От нервного напряжения заболела голова.

Профессор продолжал рассказывать, как революция застала его в университете, как он принимал участие в гражданской войне, правда небольшое — командовал санитарным отрядом. В университете заинтересовался биологией и химией, а после войны его увлекла геология, и он стал геохимиком. Рассказывал о своих первых научных работах.

Анч почувствовал внутреннюю дрожь. «Это же невозможно!» — хотел он сказать громко самому себе, но приобретенная в течение многих лет выдержка помогла ему остаться внешне совершенно невозмутимым. «Неужели папироса с отметкой осталась в портсигаре?» Он вынул из кармана портсигар, взял из него последнюю папиросу и, притворяясь, что слушает профессора, внимательно осмотрел ее мундштук. На мундштуке последней папиросы не было никакой отметки карандашом. Это была папироса без трифенилометрина. Стало быть, с трифенилометрином выкурил он сам?

Профессору пришлось неожиданно остановиться. Его слушатель внезапно вскочил, бросился к двери, оставил ее открытой и вихрем помчался по выселку, направляясь к дому Ковальчука.

Андрей Гордеевич удивленно смотрел ему вслед. Потом подошел к столу, надел очки, сел в кресло и проговорил:

— Не ожидал, что он так экспансивен.

Выбежав за выселок, Анч остановился, взглянул на часы и пошел медленнее. Он опомнился. Прошел почти час, и за это время трифенилометрин уже подействовал бы, если бы папироса действительно была отравлена. Он снова проверил портсигар. Там лежала папироса без пометки. Значит, отравленную папиросу выкурил либо он, либо профессор. Нет, здесь какая-то ошибка! Мозг его напряженно работал, пытаясь разгадать, что произошло. Неужели он сунул ту папиросу куда-нибудь в другое место? Чёрт знает, к кому она может попасть! Необходимо скорее добраться до инспекторского дома и проверить, куда он девал ее!

Ускоряя шаги, Анч все больше удалялся от Соколиного.

Ковальчука он застал дома. Инспектор вернулся из Зеленого Камня очень скоро и теперь, стоя перед своим домом, разглядывал дохлого поросенка и ругал Находку за недосмотр.

Анч удивился, почему тот так быстро вернулся. Ковальчук ответил, что попал на моторку зеленокаменского колхоза, приходившую на Лебединый за рыбой, а на обратном пути ему помог ветер.

— Лодку я достал замечательную. Одному на руках можно час нести. Если поставить маленький парус, она просто помчится! Но в большую волну она уже не годна: на плаву не держится.

— Где же лодка?

— Спрятана в проливе, в камышах.

— Надо перенести ее на морское побережье и держать где-нибудь в тальнике.

— Ночью перенесем.

— Хорошо. Какие еще новости?

— Видел людей, приехавших сегодня на машине из Лузан. Рассказывали, что ночью прибыл иностранный пароход. С ним что-то случилось в море — машина сломалась, что ли, вот и зашел в ближайший порт.

Анч подозрительно смотрел на инспектора. Ему что-то очень уж повезло: мотор доставил его на место, там он быстро купил лодку, встретил людей, прибывших на машине из Лузан, и привез новость, которую фотограф ждал. Но если пароход действительно пришел в Лузаны, то надо ускорять события.

— И чего вы возитесь с этим поросенком? — заметил Анч.

— Чёрт с ним! — ответил инспектор. — Но меня злит эта глупая девчонка в городском платье!

— Надеюсь, вам уже недолго терпеть это, — сказал Анч, следя за инспектором.

Ковальчук вопросительно посмотрел на него и затем, наклонившись, шепотом прохрипел:

— Может быть, с этим пароходом?