Клод Фаррер - СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ. ТОМ 2

Случилось это на студенческом балу. Я танцевала с ним. Я понравилась ему, и он сказал мне об этом. Он не был мне неприятен. Он был довольно красив, глаза у него были большие, а руки маленькие. В общем, он казался элегантным и корректным. Я никогда не требовала большего. Он попросил разрешения проводить меня. У меня не было других знакомых на этом вечере… Я согласилась.

Мы провели вместе очень приятную ночь. Почему бы мне в этом не признаться?

На другой день он был влюблен, а я влюблена не была. Он отказался уйти. Мне было немного досадно, но что же я могла поделать? Не могла же я выгнать его. Он умолял меня на коленях. Я дала себя уломать. Он остался.

Он оставался неделю, месяц, два месяца. Я начинала его ненавидеть. Он следовал за мною всюду, как тень. Он стерег меня. Он точно водил меня на веревочке. Он сопровождал меня к модистке и к портнихе. Он торчал около меня, когда я одевалась, когда я выходила, когда я гуляла, когда я гримировалась, когда я купалась, когда я спала. За все время нашей связи у меня никогда не было ни одного дня, который я могла бы провести в одиночестве, ни одного часа, когда я чувствовала бы себя свободной. Конец балам, ужинам, конец веселым вечеринкам, интригующим выдумкам и затеям, конец новым увлеченьям, конец всему новому — всему тому, что я любила, что меня влекло и заставило покинуть родительский дом! Я вела жизнь дамы из общества. Ульрих был мужем, тюремщиком. Я чувствовала себя так, как запертая в клетку.

Я уже не говорю о ревности, скандалах и сценах…

«— Ты меня больше не любишь! Ты меня обманываешь! Я тебя убью!..»

Любить? Да я никогда и не любила! Обманывать его? Я охотно сделала бы это, но как? Быть убитой я вовсе не хотела и боялась этого. Через два месяца я ему сказала, что больше так не могу. Я ему с места в карьер объявила, что мне такая жизнь надоела, и я твердо решила порвать с ним.

— Почему?

— Потому!

— Ты бросаешь меня ради другого?

— Пожалуй…

— Кто? Клянусь тебе, что я его убью!

Убить? У него только это слово и было на языке. Не могла же я назвать ему имя первого встречного, чтобы он пошел и укокошил его.

Я завела другую песенку:

— Я не бросаю тебя ради другого, но мне нужны деньги!

Отчасти это было правдой. Он заставил меня закрыть двери для всех, а та жизнь, которую я вела, требовала не меньше тридцати или сорока луидоров в месяц… О, вы видите, в то время я была очень скромна!

— Тебе нужны деньги? Хорошо, я дам их тебе.

И он стал давать мне деньги.

Я не этого ожидала. Я надеялась, что он не даст мне денег и уйдет. Меня охватила злоба.

— Ах, так ты, значит, богат? Ну, ладно, голубчик, ты будешь платить, ты будешь дорого платить! Ты крадешь мою свободу, мою радость, мой покой? Хорошо! Я украду твое состояние!

И я стала требовательной. Сначала я еще стеснялась. Честное слово, дорогой мой! По природе своей я была деликатна и бескорыстна. Многие продажные женщины таковы, многие… Гораздо больше таких, чем вы думаете! Но от этого можно себя отучить. И я отучила. Мне стали нужны драгоценности, кружева, соболя. Он не торговался. Наоборот. Он толкал меня на все большие траты. Скоро я поняла его расчет. Эта новая для меня роскошь должна была крепко приковать меня к моему ярму. Ясно! Тридцать луидоров в месяц я всегда могла найти, а вот триста луидоров — это уже другое дело! Если Вейер уйдет, что будет со мной? Как сразу найти, чем платить за квартиру, прислуге, поставщикам? И речи больше не было о моей маленькой вилле, — мы жили в особняке!

Тогда меня охватила настоящая глубокая ненависть к этому человеку, сумевшему навязывать мне свое общество и медленно, обдуманно, постыдно обратившему меня в рабство. От всей души я желала ему разорения и смерти. И все-таки, клянусь вам своей жизнью, я ни разу не покушалась причинить ему зло. И каждый раз, как я ставила ему ультиматум «плати или убирайся», я всегда в глубине души надеялась, что он платить не станет и уйдет от меня. И я заранее радовалась при мысли о долгах, затруднениях, неприятностях, которые тогда обрушатся на меня! Я радовалась даже судебному приставу и полиции, этой ужасной полиции, которая публичной женщине кажется более жесткой, чем каторга для каторжников, — я и ее готова была вынести… Да, я радовалась этому! Все, все, что угодно, лишь бы быть свободной! Но я не добилась свободы! Он платил, он продолжал платить до конца…

В конце концов я уже перестала бороться. К чему? Мое бессилие угнетало меня. Ульрих Вейер связал меня по рукам и ногам, я не видела возможности освободиться от него. Женщина не может освободиться от цепей, налагаемых мужчиной. Я принадлежала ему, и он не отпускал меня. Я принадлежала ему, — и этого с него было довольно. Он мог, когда хотел, ласкать меня, обнимать. Хотела ли я этого или нет, но он всегда добивался того, чего желал, — удовлетворения своей страсти. Именно только своей страсти. Я не сопротивлялась. Женщине так трудно противиться мужской силе. Для этого нужно мужество, которого у нас нет. Я уступала, как уступают другие. И в этой гнусной борьбе я утратила последние остатки стыдливости, достоинства, чести и гордости. Ничто не способно так принизить, как необходимость терпеть поцелуй, который вам противен. А я… я терпела эти поцелуи в течение двух лет!

Но в тот момент, когда я серьезно стала подумывать о самоубийстве, разразилась катастрофа… Благословенная катастрофа! В один прекрасный вечер, в первый раз с тех пор, как началось то, что он называл «нашей любовью», Ульрих Вейер не вернулся домой. Его арестовали. И я узнала правду, о которой никогда даже и не подозревала. Чтобы покрывать наши расходы, несчастный сначала стал играть и плутовать в игре, затем красть и, наконец, убил, когда его накрыли при краже. Его судили и приговорили к каторге. Я ненавидела его еще тогда, когда считала его честным человеком, — согласитесь, что не стану же я его оплакивать, зная, что он бандит!

Но общественное мнение заставило меня вспомнить об обязательности лицемерия. Я давала показания перед судом присяжных и не сочла при этом нужным разразиться рыданиями, как не сочла нужным надеть традиционный вдовий наряд. Следовательно, я была бессердечной и бездушной тварью, да еще преступницей, больше виновной, чем сам Вейер. Ну как же… Да, он украл, он убил, но — для кого? Для меня! Ради моих туалетов, моих бриллиантов, для того, чтобы дать мне роскошь. Ну, конечно, для меня! Все кричали об этом.

Глупцы! Глупцы вы все! Вейер крал и убивал ради себя! Ради одного себя! Ради того, чтобы удовлетворить свой чудовищный эгоизм, свой деспотизм, свою похоть! Ради того, чтобы наслаждаться роскошью, которой он меня окружил, и мною, одетой в богатые наряды рабыней!

Никто этого не понял. Меня проклинали, осыпали оскорблениями, травили и гнали. Мне пришлось бежать и вдали начать строить свою жизнь сначала…