Пётр Губанов - Пробуждение

Вика встала. Никогда еще не была она такой красивой, желанной до боли, до слез.

Мы вышли из сквера. Было поздно. По Светланской, освещенной тусклым светом фонарей, проходили торопливые пешеходы. Выйдя на залитую лунным сиянием набережную, повернули направо.

— Когда я увижу тебя? — спросил я после продолжительного молчания.

— На той неделе в среду. Вечером я свободна. Давай встретимся в это же время в сквере.

Подошли к дому, в котором жила она вместе с родителями. Дом стоял тихий, темный, постарел, поблек.

— Разве ты здесь живешь?

— Рядом. Правда, останавливаюсь, когда приезжаю. А постоянно живет здесь учительница гимназии. Мой старый, добрый друг.

Теплом и покоем повеяло от всего, что было когда-то хорошо знакомо. Волна давно испытанного счастья поднималась во мне. Радости прошлых лет заполнили гулко стучащий комок в груди. С просветленным лицом, сияя темными глазами, прямая и стройная, стояла в двух шагах Вика. Хотелось надолго и крепко прижать ее к себе.

— Мне пора, — ласково сказала Вика.

Я молчал.

Лицо ее странно побледнело, приблизилось. Теплота и прерывистый жаркий шепот Вики ударили в сердце с внезапной силой.

— Мне было трудно эти годы… Я узнала боль унижений и горечь оторванности от всего живого. Страшно, когда кругом тайга и чужие, равнодушные люди. Мне хотелось узнать, где ты, бежать к тебе, Леша. Сколько холода накопилось в душе… А вот сегодня… сейчас мне тепло… хорошо. Я счастлива.

— Вика, милая!

— Я ждала этого дня, знала, что встретимся.

— Мы не расстанемся больше, будем всегда вместе.

— Да, мой родной.

Старый дом, улица и тропинка к заливу плыли вместе с нами в лунной тишине ночи. На судах, стоявших внизу у причала, били склянки. Заступала на вахту ночная смена.

Жизнь не стояла на месте. В субботу рабочие порта и железнодорожники объявили забастовку. К ним примкнули почтово-телеграфные служащие и строительные рабочие. На утро следующего дня была назначена общегородская демонстрация.

Вечером к «Скорому» и стоявшим рядом с ним миноносцам подошли мастеровые люди, стали громко кричать:

— Присоединяйтесь, братцы матросы! Не слушайтесь драконов! Завтра — демонстрация! Сбор — у цирка!

Представители от комитета выборных принесли отпечатанные в типографии воззвания. Выборные пришли на миноносец и раздали листовки матросам. Одну вручили мичману Нироду, исполнявшему службу вахтенного начальника.

— Возьмите, ваше благородие, да прочтите хоть одну умную цидулю, — сказал ему черный щупленький матрос с «Аскольда».

Нирод взял ее осторожно, как убитую мышь, и, бегло пробежав глазами, отдал мне. Крупными буквами на толстой оберточной бумаге было напечатано:

Мы, комитет выборных нижних чинов, трижды ходили к коменданту крепости генералу Ирману с просьбой удовлетворить наши законные требования. Комендант заявил, что не признает никаких выборных.

Только собравшись, мы можем выяснить наши нужды и способы, как достигнуть их удовлетворения. Нам нужно объединиться во что бы то ни стало. Объединившись, мы будем представлять силу, с которой будут считаться.

Все на демонстрацию!

Пусть каждая рота и каждый корабль примут свои решения. В единении наша сила. Помните, товарищи: «Один за всех, и все за одного!»

— Как вы на это смотрите, Алексей Петрович? — спросил Нирод, не сводивший с меня помутневших глаз, пока я читал. Лицо графа приняло сине-серый землистый оттенок, тонкие ноздри широко раздувались.

— Никак, — ответил я.

— Ведь это черт знает что! — возмутился мичман Нирод. — Требовать вздумали, сволочи! Да кто им дал право?

— Они сами право берут, граф, — приводя его в недоумение иезуитски спокойным тоном, ответил я.

— Да как это можно позволять? Запретить надобно комитеты, а выборных посадить в крепость, под арест. Под суд отдать нужно смутьянов!

— Прикиньте-ка, граф, можно ли посадить всех в крепость? Места не хватит, и сажать будет некому.

— Казаков вызвать из Раздольного… Плетей всыпать, чтобы не бунтовали. Свинцом угостить.

— За что?

От неожиданности граф растерялся. Замолчал.

— А знаете ли вы, Евгений Викентьевич, что просили нижние чины у генерала Ирмана?

— Не знаю и знать не желаю.

— Матросы требовали, чтобы офицеры обращались с ними на «вы», не дрались, не ругались… да отменили циркуляр, согласно которому матросы могут ходить только по левой стороне Светланской…

— А разве мало этого?

— Мало. Они требовали отменить смертную казнь в войсках и на флоте. А вы, мичман Нирод, предлагаете расстреливать без суда. Мира и согласия на кораблях нет. И виноваты мы, офицеры.

— Ну, знаете ли, — Нирод зябко пожал плечами, — в таком случае я отказываюсь исполнять служебные обязанности.

— Как вам будет угодно, Евгений Викентьевич, вы… свободны.

Нирод удалился в каюту и больше не показывался.

Воскресное утро выдалось яркое, чистое. Сопки над городом отсвечивали в лучах солнца, как груды старого золота. Прозрачный воздух ранней осени был свеж. А небо над землей — голубое, как море в тихий полдень. По Светланской в сторону цирка толпами шли люди. Прошли оркестранты, неся на плечах медные трубы. С крейсера «Аскольд» непрерывным потоком сходили на берег матросы.

На «Скором» было шумно. Вся команда собралась на юте. Там раздавались злобные выкрики и ругань. Внезапно шум смолк. Матросы ринулись к двери коридора, где стояли в пирамидах винтовки.

— Назад! — крикнул Антон Шаповал, заслонив собою дверь. — Никого не пущу!

Рядом с ним встали Решетников, Нашиванкин и Пойлов.

— Давай винтовки! — орал Суханов. — Нечего умничать! Не желаем идти безоружными под солдатские пули! С буржуями шутки плохи!

— Не мешай нам, — Ро́га схватил Шаповала за плечо, чтобы отодвинуть в сторону. — Пойдем с винтовками!

— Наз-на-чена мир-ная демонстрация! Никакой стрельбы в городе не должно быть, — отчеканивая каждое слово, твердо стоял на своем Шаповал.

— Казаки нас шашками исполосуют! — крикнул Ро́га.

— Не посмеют! — грозно ответил Антон Шаповал. — Кровопролития сегодня не должно быть. Главное — собраться вместе. Это будет проверкой наших сил. Враги напуганы и не посмеют начать первыми.

Я стал понимать, что Шаповал стремится стихийный поток повернуть в нужное ему русло. «Значит, все это неспроста. Это — не беспорядки, как привыкло считать начальство, а совсем другое…»

Шаповал настоял на своем. Четверо, обуздав ярость команды, повели всех на берег. На юте матросов остановил мичман Алсуфьев.

— А мне можно с вами? — обратился он к матросам.