Пётр Губанов - Пробуждение

— Этим увлекаться не стоит, — отставив в сторону недопитый бокал, заметил Назимов. — Матросы — люди, но с другим складом ума, чем мы, и иными интересами. Забывать это или мешать всех вместе — невозможно. Но вот что, господа, хватит политики. Давайте выпьем…

Разошлись, так и не придя к единому мнению.

Еще более удрученный, возвращался я на «Скорый». Холодно и недружелюбно косилась луна на почерневшую бухту. От воды поднимался серый, прозрачный пар. Холод властно охватывал тело, проникал внутрь.

Во Владивостоке все мне напоминало Вику: залив, подернутый голубоватой дымкой, коричневые сопки в лучах заходящего солнца, знакомый маяк. Если я шел по Светланской, всегда многолюдной и праздничной, мне почему-то казалось, что вот-вот я увижу ее. Все, вплоть до запаха пыли на улице, вызывало в моей памяти воспоминания о ней. Не раз стройная фигурка идущей навстречу женщины приводила меня в волнение, когда я находил в ней сходство с Викой…

Спустя год после возвращения из Шанхая я получил от отца Вики письмо. Он сообщил, что дочь живет в Спасске, бывает во Владивостоке. Я несколько раз перечитал письмо. Потом долго сидел, положив голову на руки. Поехать к ней я смог только через месяц.

Как-то вечером ко мне явился Костя Назимов, гладко выбритый, надушенный, с аккуратным пробором. Он сиял пуговицами парадного мундира, орденами. Вслед за ним в каюту вошел лейтенант Штер. Отсутствующий взгляд остзейца был направлен обычно куда-то мимо меня. Во мне всколыхнулась волна досады на Костю Назимова.

«Нашел приятеля», — с ревнивой злостью подумал я.

Они зашли пригласить меня в офицерское собрание. Я отказался, сославшись на нездоровье. А в этот вечер, как никогда, мне не хотелось оставаться на миноносце. Когда Назимов и Штер ушли, я оделся в штатское и сошел на берег.

Не помню, сколько времени бродил я по городу, потом сидел в сквере Невельского. Было уже поздно, когда я повернул на Ботаническую улицу, ныне улицу Всеволода Сибирцева. По узкой деревянной лестнице поднялся наверх, подошел к вестибюлю Народного дома.

Мне хотелось узнать, зачем там собираются люди, о чем говорят. В дверях Народного дома стояли матрос и пожилой рабочий. Было темно, и я не сразу увидел, что один из них рулевой Дормидонт Нашиванкин. Он узнал меня, удивился, молча отошел от входа, пропуская внутрь. Рабочий проводил меня недружелюбным взглядом.

Зал был полон. Я с трудом нашел незанятое место в последнем ряду. Матросов присутствовало много, и большинство было с миноносцев. Некоторых я знал в лицо. Были здесь и женщины, они сидели в первых рядах.

— Положение в городе тяжелое. Сотни борцов за свободу посажены в тюрьмы и сосланы, — высоким юношеским голосом говорил худощавый, с небритым лицом мастеровой в короткой кожаной куртке. — Приамурский военно-окружной суд и Иркутская судебная палата заканчивают процессы над участниками октябрьских и январских событий…

Оратор умолк на секунду, вгляделся близорукими главами в первые ряды, словно ища кого-то. Редкие светлые волосы неровными прядями спадали на выпуклый, красиво очерченный лоб. Позднее я узнал, что звали оратора товарищ Костя. Мне стало также известно, что собрание было подготовлено заранее, и, чтобы сбить с толку ищеек, оно проводилось внезапно вместо назначенного на это время любительского спектакля.

Я был удивлен смелостью, с какой говорил оратор. Вспомнил, как осмотрел меня мастеровой, стоявший на карауле у входа, и подумал, что не каждый день можно услышать такое.

— Военное положение не отменяется, — продолжал оратор. — Все требования, за которые мы боролись, остались неудовлетворенными. Портовики, рабочие судоремонтного завода и мастерских по-прежнему работают за гроши по двенадцать часов в сутки. Бесправная жизнь нижних чинов в крепости не улучшилась. Совсем недавно, два дня назад, — голос его окреп, стал громче, увереннее, — солдаты первой роты минного батальона в бухте Диомид, доведенные до крайности жестокостью командиров, отказались разойтись из строя, пожелали предъявить претензию высшему начальству. Командир батальона вызвал вооруженную часть и приказал арестовать всю роту. Посажены в крепость сто тридцать два минера. Их будут судить. Мы должны помешать властям совершить над ними расправу…

По залу пронесся говор и шум.

— Но, товарищи, ни суды, ни аресты, ни ссылка, ни тюрьмы не испугают нас. Мы сильны верой в правоту революционного дела. Нас много. С нами все эксплуатируемые и обездоленные. Нам нужно лишь объединиться. В единении — сила!

— Верно, товарищ Костя! Правильно! — раздались голоса из зала.

— Цель нашего движения, нашей борьбы ясна, — энергично взмахивая руками, продолжал товарищ Костя. — Нужно отобрать у помещиков землю, у буржуев — заводы, уничтожить существующий монархический образ правления в России и на горьких осинах повесить дворян, попов и царя.

Товарища Костю сменил Яков Пойлов. При тусклом свете электрического фонаря мрачно блестели широко посаженные глаза минно-артиллерийского содержателя. Он резко, словно рубил, взмахивал рукой в такт словам:

— Довольно терпеть! Разве мало того, что пришлось перетерпеть на войне, братцы? А за что? Для того, чтобы буржуи набивали золотом карманы на наших страданиях. Хватит! Сколько осталось нас в живых? Мало. Почти все миноносцы лежат на дне Желтого моря. Кто, как не мы, матросы, вынесли на своих плечах все тяготы проклятой войны… Да еще рабочие люди. Они работали на войну в поте лица, а буржуи, фабриканты и торговцы жирели, наживались. Но близится час: выйдут из хижин, трущоб и подвалов люди. Мозолистыми руками, теми руками, что умели только трудиться, возьмут они за горло угнетателей и сметут эту нечисть.

Пойлов шумно вздохнул, остановился, вытер ладонью мокрый лоб и, оглядев зал, громко отчеканил:

— Не дадим совершить расправу над арестованными минерами! Двинем сообща в Диомид! С нами солдаты, с нами рабочие! Потребуем у властей освободить из-под ареста братьев-минеров…

Пойлов запнулся, помолчал, обдумывая, что сказать.

— Ну, я кончил, — неожиданно выкрикнул он, — остальное скажет следующий товарищ. Слово имеет товарищ Надя.

От первого ряда отделилась невысокая стройная женщина в закрытом черном платье и быстрой походкой направилась к трибуне. В глаза мне бросилось что-то знакомое в ее гибкой, порывистой фигурке и наклоне головы, увенчанной короной черных волос. Поднявшись на сцену, женщина резко повернулась к залу.

«Вика!»

В тусклом свете я увидел ее лицо, спокойное, немного усталое. В первое мгновение я был словно скомкан неожиданностью.

Я плохо слушал ее, но не сводил с нее глаз. Она сильно изменилась, стала будто выше ростом. Голос сделался глубже, звучнее. В притихшем зале отчетливо и просто звучали ее слова. Вика призывала к действиям, к немедленному выступлению. По мере того как она говорила, нервным румянцем покрывались бледные щеки, гневными огоньками зажигались глаза. Они были прежние, чистые, смелые, смотрели прямо. Я сидел не шелохнувшись.