Стивен Каллахэн - В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря

Набиваю рот крабами и креветками, пойманными на океанской свалке. Пусть это звучит иронически, но вся эта грязь служит мне указательным знаком на пути к спасению. Я вступил на склизкую дорогу из желтого кирпича, ведущую в страну Оз, и за ближайшим поворотом я найду приют, пищу и одежду. Появление новых птиц и рыб подтверждает, что я проделал большую часть пути и осталось еще немного. А этот Сорный путь — своего рода крупный водораздел, некая гигантская стена, выставленная на месте мощного апвеллинга или излома морского течения.

Наконец наступает ночь, а мы с «Уточкой» все еще плывем по скопищу грязи. Наутро вода становится светло-голубой и искрится чистотой. Не сомневаюсь, что мы добрались до сравнительно мелководного континентального шельфа. Скоро решится моя судьба.

Я ОЩУЩАЮ СЕБЯ ЧАСОВЫМ МЕХАНИЗМОМ С МЕДЛЕННО РАСКРУЧИВАЮЩИМСЯ ЗАВОДОМ.

КАК ВСЕГДА, МОРЕ КАТИТ СВОИ ВАЛЫ ВЫСОТОЮ в пять-шесть футов на запад. Ветер устойчиво дует со скоростью 20—25 узлов — свежо, но не опасно, «Резиновая уточка» взбегает по склонам водных хребтов вверх, а потом мягко скатывается вниз. Я стою, пошатываясь, голова у меня забита гастрономическими образами и мечтами о разных напитках. Больше я ни о чем не способен сейчас думать — только об этом и о вздымающихся и обрушивающихся волнах. Делю весь горизонт на шесть секторов. Усердно балансируя, тщательно осматриваю один из них. Затем осторожно поворачиваюсь, приспосабливаюсь к новой позиции и осматриваю следующий. Во время шторма приходится выжидать момент, когда плот поднимется на гребень большой волны, чтобы разглядеть далекий горизонт, но, как правило, в таких условиях годится почти каждая волна. Где-то милях в пяти-восьми среди волн ныряет судно. Оно направляется на вест-норд-вест; может, подойдет немного поближе. Выжидаю подходящий момент и тяну за шнурок. Последняя парашютная ракета с шипением улетает в небо и разрывается. Свет ее не столь ярок, каким он был бы ночью, и больше смахивает на мерцающую во мгле звездочку. Судно номер семь, крадучись, удаляется. Осталось только три ракеты, все ручные. Теперь меня смогут заметить разве что, когда судно столкнется со мной нос к носу. Единственная моя надежда — это доплыть до островов.

8 апреля,

день шестьдесят третий

ПОКОЛЕБАВШИСЬ, Я ИДУ НА РИСК БЕСПОВОРОТНО загубить свое копье и протыкаю еще одну дораду. Механически режу ее на куски, шинкую толстую филейную вырезку на узкие ломтики, прокалываю в них дырочки и развешиваю под тентом. Какое варварство! Я не хочу больше никого убивать. Пожалуйста, пустите меня поскорее на сушу. Как-то без меня будут жить рыбки? Как я буду без них обходиться?

Запасшись свежей рыбой, я могу денька два немного отдохнуть от тяжелой работы. Я получил мимолетную передышку, хотя и знаю, что настоящего отдыха у меня не будет до конца плавания. Теперь мне даже просто не верится, как вспомню, сколько свободного времени у меня оставалось в былые дни, когда мое снаряжение не выходило регулярно из строя, а сам я еще не был изнурен голодом. Сейчас всякое дело отнимает у меня все больше и больше времени. Не перестаю задаваться вопросом, как много может вынести человеческий организм. Я не помышляю о самоубийстве — да и с какой стати думать об этом после всего, через что я прошел! — хотя могу понять человека, который выбрал бы этот выход в сложившихся обстоятельствах. Просто для меня самый легкий выход — это бороться. Я подбадриваю себя тем, что бывает и хуже и надо готовиться к худшему. Тело мое станет еще изможденнее. «Ничего, — говорю я себе. — Переживем и это». По сравнению с тем, что выпало на долю другим, мне еще повезло. Я твержу себе это снова и снова, пестуя собственную стойкость, но тело мое словно охвачено пламенем. Огонь из воспаленных нарывов на спине, ягодицах и ногах с гудением взметывается кверху и врывается прямо в череп. В одно мгновение он испепеляет все мое мужество, и на глаза у меня навертываются слезы. Но их недостаточно даже для того, чтобы хоть чуть-чуть приглушить бушующий внутри пожар.

Стоя на коленях в дверном проеме, я даю израненному телу отдохнуть от прикосновения соленой подстилки. Но тут солнце с силой бьет меня по голове, и я валюсь плашмя на носовой борт. Мои торчащие колени привлекают дорад, и они весь день вьются вокруг плота. Они знают, что сейчас я не охотник. Кажется, спинороги тоже понимают, когда в моей руке находится оружие. Загребаю рукой прохладную, чистую, как стекло, воду. Из-под днища выплывают дорады, и мы смотрим друг на друга — нас разделяет расстояние всего в один фут. Протягиваю к ним руку. Я никогда не видел, чтобы они прикасались друг к другу, хотя, полагаю, иногда они все же это проделывают; однако сейчас они позволяют мне погладить свои скользкие спины. Но едва мои пальцы опускаются» ниже, возмущенные дорады отскакивают. Спустя некоторое время они все равно возвращаются обратно. Вот, полюбуйтесь, они уже меня выдрессировали — этакий успешный эксперимент в естественных условиях! Как легко было бы сейчас расслабиться и умереть, превратиться в иные частицы бесконечной Вселенной, быть съеденным рыбами и самому стать рыбой. Из воды выпрыгивает дорада, и мои пальцы пробегают по мелькнувшему перед моим лицом оперенному хвосту. Немедленно вслед за тем маленькая шалунья возвращается ко мне снова. Но я не могу ответить на ее заигрывание. Мое племя — люди. Это только кажется, что отдаться дорадам или морю легко; на самом деле все обстоит совсем не так.

Замеряю самодельным секстантом широту. Около 18 градусов. Насколько точны мои измерения? Я знаю, что мне нипочем не продержаться еще двадцать дней. Если я отклонился к северу, это конец. Если бы я мог сейчас взнуздать ветер, я заставил бы его буксировать меня на юг.

10 апреля,

день шестьдесят пятый

УТРОМ ДОРАДЫ ИСЧЕЗАЮТ, ЗАТО ПОЯВЛЯЮТСЯ несколько спинорогов нового типа. Они почти черные, с ярко-синими пятнами, со сморщенными ротиками, а их плавники напоминают оборки шифонового воротничка, развевающиеся под легким ветерком. Они нарядны, как кинодивы. Я называю их своими маленькими кокетками.

Под плотом торпедами проносятся две длинные рыбины. Они мчатся быстрее моих старых знакомых, голубых дорад; должно быть, это какая-то новая их разновидность. Они поменьше размером — фута два с половиной — три, а кожа их испещрена коричневыми и зелеными разводами, в тон армейского маскхалата. Одна из них где-то сильно изувечилась: ее маркировочный покров порвался в нескольких местах и сквозь него розовеет голая кожа. Наверное, она страдает чем-то вроде рыбьего лишая.