Николай Черкашин - Одиночное плавание

Время в горах течёт вертикально. В низине - знойное лето и солнце палит так, что, прежде чем отхлебнуть из фляги, непременно плеснешь воды и на конский лоб, горячий, как перегретый радиатор. Повыше, на перевале, стоит дождливая осень: в четыре поршня месят грязь конские ноги.

Но вот поднялись к альпийским лугам, а здесь весна, склоны в оранжево-голубой поземке жарков и незабудок.

В зиму кони внесли нас в самый разгар лета близ ледниковых озер. По-февральски зашумел под копытами зернистый снег. Заныли от стылого ветра пальцы.

Руки хорошо греть под гривой о горячую конскую шею. Прижмешь ладони к лошадиному плечу и чувствуешь, как там, под атласной шкурой, мерно содрогаются тугие жгуты мышечных лент. Их работа отдаётся в твоём теле упруго и сильно, как биение гребного вала на корабле. На подъёме и конь, и всадник гнутся в две шеи, влача невидимую шлею земного тяготения.

Здесь вершины, стряхнув с себя цепкую зелень лесов и кустарников - презренную ползучую жизнь,- горделиво вздымали в небо самое себя - голый обснеженный камень, выплавленный в недрах древних вулканов.

На перевале Иолго кони вошли в облако. Событие это не произвело на лошадей никакого впечатления, зато люди, сидевшие на них, стали приподниматься на стременах и тянуться к. облаку руками - белые букли его висели над землей в нескольких метрах. Василике это наконец удалось, и вскоре она скрылась в облаке сначала по пояс, затем исчезнув в нём вместе с конём. Я не тороплюсь въезжать и осаживаю Грая у стелющихся по земле белёсых парных клубов.

- Облако, как тебя зовут? - кричу я сквозь дробное эхо.

- Василика! - откликается облако голосом цыганки.

- Куда ты плывёшь, облако?

- На Край Мира!

- Зачем, облако?

- За цыганским корнем «ман»…

Темп жизни в горах напоминает городскую суматоху: одна за другой, как трамваи в часы пик, громыхают грозы; реки безостановочны, как эскалаторы; со скоростью курьерских поездов проносятся камнепады; нервно мечется пламя костра… И только одно не даёт тебе раствориться в этой суете: мерный скрип седла да ритмичный постук копыт. Ничто так не успокаивает, как звучный скрип седельной кожи и час, и два, и три…

Мягкое покачивание, тихий звон сбруйных колец, протяжное фырканье коней - все это в сильную жару клонит ко сну. Не бросая стремян, я откидываюсь на конский круп, подкладываю руку под затылок (другая не выпускает повод) и закрываю глаза. Круп широк, как вагонная полка, лежать на нём мягко, удобно, хотя и небезопасно: рванет конь в сторону, понесет - и пойдешь считать затылком придорожные камни. Отдых на крупе - сродни тому шоферскому шику, когда водитель закуривает, выпуская на секунды руль.

Ни одна машина, даже оснащенная сложным компьютером, не может пока самостоятельно обходить дорожные препятствия, выискивать среди камней и рытвин самый короткий путь так, как это делает Грай. Я полностью возложил на него штурманские обязанности, оставив себе командирские - выбирать главное направление и следить за равномерностью хода. Грай не упускает случая приостановиться у кочки с любимой травой. Я уже запомнил, как она выглядит, и потому, завидев издали стебли преткновения, заранее набираю повод. Грая это ужасно сердит. Он артачится, закидывает голову, норовя ударить меня затылком в лицо. Конь терпит все, что угодно - и седло, и всадника, и вьюки, но только не такое, слишком уж явное, помыкание. Пожалуй, ни в чем так остро не ощущается нами несвобода, как в ущемлении мелких привычек.

По кошачьи мяучит иволга, скрипит коростель, будто кто-то теребит ногтем зубья расчёски.

Голова моя покачивается на граевском крупе. Я смотрю вверх. Больше всего в мире голубого цвета. Его столько, сколько может уместиться в глазах. Горноалтайское же небо - эталон голубизны. Все остальные голубые оттенки тусклые его подобия. Трудно поверить, что за этой нежной синевой нависает над нами черная бездна космоса.

Если завести глаза и посмотреть назад, не отрывая затылка от граевского крупа, увидишь странный перевёрнутый мир, нехотя, рывками, в такт лошадиным шагам уплывающий назад. И вдруг, сзади, над далеким входом в ущелье, в голубой небесной пустыне взгляд натыкается на облако - то самое, что осталось на перевале. Я уже знаю, что может крыться за его безобидным ягнячьим руном! Это посыльный бури. Пушистый клубок стремительно растет в размерах, нагоняет нас и проносится дальше. Не успел он исчезнуть, как из-за каменных ворот выплыл дозорный предгрозовой разъезд, а за ним - во все видимое нам небо - ширится, надвигается орда тяжёлых, провисающих до земли фиолетовых туч.

Они ещё не успели слиться в единую лаву и потому, тесня друг друга, сталкиваясь, громыхают, словно льдины в узком створе. Ветер, который несет всю эту чудовищную армаду, уже достиг нас - мягко, но властно боднул в спины, сдул конские хвосты набок, вскинул гривы вперед - их пряди трепещут и вьются, словно водоросли в бурном потоке.

Ещё порыв - мы полегли на лошадиные шеи, как от ударной волны. Шальной циклон соскользнул в наше ущелье и теперь несется по его прямому руслу. Ясно: от погони нам не уйти, она вот-вот обрушит на нас дождевые стрелы и пики молний. Мы не сговариваясь пришпориваем коней в слабой надежде укрыться в рощице посреди распадка.

Гром рухнул на горы деревянными шатрами. Потемнело так, будто земной шар внёсся в тоннель. Не застланный тучами голубой полукруг впереди манит, точно выход из подземелья. И кони мчат к нему, отталкиваясь в четыре копыта от земли, катящейся в преисподнюю. На скаку натягиваем на себя всё, что есть во вьюках непромокаемого. Поздно. Пробные капли ударили по дороге, вспорхнула недолгая пыль - последнее дыхание зноя перед слякотью.

Белой плетью хлестнула по небу молния, и гром прокатился по её невидимому следу, старательно огибая все её многоломаные зигзаги, сердито взрыкивая на очень уж острых изломах. Косые кручёные струи секанули по нашим спинам, и кони перешли в галоп. Глаза их белы от молний, уши прижаты ливнем. Дождь так плотен, что его можно пить, как воду из-под крана. Но пить не удаётся - тяжёлые капли с лета бьют в оскаленные зубы. Ветер плющит ноздри, выдувает глаза из орбит, ревёт в ушах бесцветным холодным пламенем.

Сплошная белёсая завеса скрыла горы. Яростные струи плющатся о камни, высекая из них белые водяные розетки. Мы в сплошном частоколе молний, громовые раскаты глушат бешеный цокот копыт, и от этого неистовая наша скачка кажется беззвучной.

Горы испускали накопленное в зной электричество огненными ветвистыми струями. Небо уже никогда не будет над ними голубым. Оно почернеет, как оплавленный электрод, навсегда останется пепельно-серым…

Порывы шквала, казалось, рождались от вспышек молний, и раскаты грома сливались с грохотом ветра.