Уилл Генри - Красный буран

— Да, конечно. Я знаю. Не беспокойтесь вы об этом, полковник. — Каким-то образом ухмылка его вновь обрела свою силу. — Всё лучше, чем ткнуть в глаз кочергой. — В молчании, последовавшем за этими словами, он двинул лошадь через поле.

— Вот бедняга! — Подавленное проклятие Хауэлла донеслось до Тендрейка. — Что за дьявольский позор!

— В этом конверте лежали три сотни долларов, — пожал плечами бесстрастно его собеседник. — Вероятно, больше, чем он когда-либо видел. Он загуляет на них, как всякий полукровка, и, проснувшись, станет думать, что прекрасно провёл время!

Усмешка Хауэлла была едкой.

— Триста долларов — за человечью руку и ногу? За спасение полутораста жизней белых людей? За то, что сиу и шайены лишились величайшей победы, о какой могли только мечтать?

— Я могу ещё кое :что добавить к вашему «справедливому негодованию», — подбросил Тендрейк углей в жар его сарказма. — Двести долларов из этих денег — всего лишь зарплата, что ему причиталась за последнее время. Я сам выписывал документы. Правительственное постановление касалось только одной сотни.

В ответ Хауэлл резко вскинул правую руку к голове, салютуя отъезжавшему скауту.

— Ну а это к чему? — осведомился в раздражении Тендрейк.

— Это, — медленно промолвил его собеседников честь храбрейшего человека, какого я когда-либо видел, — белого, полубелого — всё равно.

Поуни Перес «въехал» в короткую историю форта Фарни в одиночестве. Точно так же он и выехал из неё. Его отбытие из форта Лоринг прошло столь же незамеченным, как и его появление. Даже погода, словно сговорившись создать видимость подобия, сгустила свинцово-серый фон снега, внезапно подкравшийся с гор Бигхорн, чтобы угрожающе скопиться позади флангов Ларами, быстро загасив яркое солнце плац-парада.

Капрал Сэм Бун подошёл к низкому крыльцу квартиры миссис Луры Коллинз, сутуля плечи на крепнущем ветру, постукивая каблуками, чтобы согреться.

— Прошу прощения, мэм. Я Сэм, э-э… то есть капрал Бун. Приятель Поуни, мэм. Он оставил мне этот конверт, чтоб вам передать.

— Пожалуйста, заходите, Сэм, — девушка взяла конверт, посторонилась, пропуская солдата. — Мистер Перес как будто скоро покидает форт?

— Он уже уехал, мэм.

— Ах, неужели? В такую бурю!

— Буря, да только не для него, мэм. Он ездил и в худшие. — Худощавый капрал глядел девушке прямо в глаза.

— Да, — зелёные глаза опустились. — Я знаю.

— Да уж верно, знаете, мэм.

— Я хотела повидать его. — Слова казались столь же мягкими, как и губы, произносившие их. — Он так внезапно покинул плац-парад. Я пыталась привлечь его внимание, но он не хотел смотреть на меня. Он не хотел смотреть ни на кого, Сэм. Что с ним случилось?

— Я не знаю, мэм. Эти полукровки очень странные.

— Вы говорите, что были его другом, Сэм. Неужели он вам ничего не сказал?

— Что ж, мэм, у него не было настоящих друзей, кроме этого другого скаута, м-ра Клэнтона, которого убил Неистовая Лошадь. А среди прочих, думаю, только я да Даффи — мы лучше всех его знали.

— Но объяснил ли он хоть что-нибудь, Сэм?

— Нет, мэм. Он дал мне и Даффи каждому по стодолларовой бумажке. Потом попросил передать этот конверт вам. Вот и всё. Может, вам лучше поглядеть, что внутри, мэм. — Лура Коллинз кивнула с отрешённым видом.

— Он был таким странным, таким резким человеком. — Длинные пальцы распечатывали конверт. — С ним я всегда чувствовала себя как-то неловко…

— С ним многие из нас чувствовали себя неловко, мэм. Так уж ему было свойственно.

— Нет. — Долговязый горец подумал, что слова девушки так же неслышны, как снежные хлопья, падающие на круп лошади. — Нет, не свойственно, Сэм. Я до сегодняшнего дня не понимала, как на самом деле чувствовалось при нём. — Она помолчала, и зоркий глаз горца уловил блеск набежавшей слезы. — Ах, Сэм! Рядом с ним становилось стыдно за себя.

— Я, пожалуй, пойду, мэм. Не годится мне здесь показываться. Я…

— Подождите, Сэм. — Конверт был уже открыт, а голос девушки сделался вопрошающим. — Но ведь в нём ничего нет! Просто чистый клочок бумаги. Ни слова. Я не понимаю…

— А я понимаю, мэм. Насчёт письма то есть. — Ленивый голос южанина звучал извинением. — Поуни, он ведь не умел писать. Так и не выучился.

Перес проехал по тропе пять миль, затем повернул к северу, по пересечённой местности. Существовал прямой путь к станции Мьюлшоу, в стороне от безлесной долины Платт, который сокращал обычную дорогу миль на десять. Если он хотел добраться туда, где спрятал своё снаряжение, до наступления темноты, ему следовало поторопиться. Едва он пустился по короткому пути, как нависшая хмарь со стороны Бигхорна сомкнулась вокруг него и первые крупные хлопья застлали глаза.

Всю вторую половину дня он ехал на север, а снегопад всё усиливался, тогда как температура неуклонно падала. К четырём часам дня, приближаясь к своему тайнику, Перес ощутил, что непогода разошлась вовсю и ещё — что он, трясясь и раскачиваясь в седле, совсем болен.

Дважды по пути ему пришлось останавливаться — его рвало; во второй раз из желудка не вышло ничего, кроме тонкого жёлтого с красным сгустка. Уже с час он кашлял — глубоким лающим кашлем, от которого грудь болела, а тело покрывалось испариной. Утирая рот после последнего приступа, захватившего его минут двадцать назад, он обнаружил, что на тыльной стороне руки остался след ярко-красной слизи.

Но не только изнурённое тело скаута было больным. За последние два часа сильно сдали нервы. Каждый естественный предмет на тропе наводил на него ужас. Заснеженный куст можжевельника, нависший у поворота, заставлял его гнать Сози с тропы в чащу леса, коричневый кролик, выскочивший из-под холмика травы, — судорожно хвататься за винчестер под коленом. Начиная с того момента, как Перес сошёл с тракта Платт по пути из форта Лоринг, он никак не мог избавиться от ощущения, что за ним следят. Вновь и вновь он делал петли, возвращаясь назад, залегая в засаде по собственному следу. Но никого не было. Ни хруста ветки, ни крика совы, ни фырканья лошади.

Наконец он понял, что никого и быть не могло. Только ветер, да снег, да одиночество — и нервы.

Так было несколько часов назад, ещё до рвоты и кашля. Тогда он не чувствовал себя больным. Теперь он знал, что болен всерьёз. И знал, что всё то, что ему казалось и слышалось, было лишь отзвуком крепнущей в нём болезни.

Первый раз в жизни Пересу нужно было бороться со страхом — пустым, паническим ужасом — какой приходит к сильному человеку, когда в нервных рудах, прежде всегда выплавлявших чистое железо, иссякает мощная жила. Этот вздох неподалёку справа вовсе не был конским. Этот тошнотворный скрип не был скрипом замёрзшего седла. Этот изменивший очертания силуэт там, впереди, не был конным воином, ожидавшим в неподвижности, за пеленой снега.