Луис Ламур - К далеким голубым горам

Я снова глянул в сторону берега, затягивающегося дымкой густеющего воздуха. Это — Англия, моя родина, мой дом. Пусть даже теперь меня разыскивают, словно преступника, но так сложились обстоятельства, и ни страна в этом не виновата, ни ее народ. Я уплываю отсюда, но я буду любить ее всегда, и куда бы я ни уехал, часть ее всегда будет со мной.

Разувериться легко; насмехаться — просто; иметь веру труднее. Но я имел веру в настойчивость и целеустремленность моих земляков — неважно, как далеко уклонятся они порой от цели своих стремлений…

Наконец мы приблизились к мысу, обогнули его и проложили свой путь среди разбросанных скал, а потом — в темное отверстие, сейчас еще более темное, чем обычно. Я осторожно отпустил румпель, и лодка скользнула под порталом проема в огромную пещеру, буквально каменный собор. Откуда-то высоко наверху пробивался слабый отблеск света. Я слышал, там были дыры, выходящие на овечьи пастбища наверху, на острове Портленд, дыры, выходящие в этот грот; они были огорожены камнями, чтобы не провалилась какая-нибудь неосторожная овца.

Лицо у Пима Берка было ошеломленное, какое-то благоговейное.

— Откуда ты дознался про это место? — он завертел головой. — А второй выход отсюда есть?

— Никто не знает, — ответил я. — Отсюда ведут два прохода. Один, извилистый, идет чуть назад и в конце выходит на галечный пляж. Мой отец был там однажды и нашел римский меч. Он так и оставил его там лежать.

Снаружи начался дождь. Наша лодка мягко покачивалась на воде, ощущая только мягкую зыбь, доходящую сюда словно напоминание о волнах снаружи. Сюда, в эту громадную сводчатую пещеру, даже звуки моря доносились приглушенно, мы слышали только мягкий плеск воды да бормочущий отзвук собственных голосов. Зато мы могли выглядывать из устья пещеры и наблюдать за кораблями.

Придет ли наше судно? Дошло ли до них мое сообщение? Была ли у них возможность выйти в море и направиться сюда, или их схватили и посадили в тюрьму?

Прошел тягучий час, а я понимал, что это только начало, ибо мы можем прождать тут многие часы, а то и дни.

Часы медленно вытягивались один за другим. Мы спали по очереди и все время вели наблюдение из устья грота, где нас не могли заметить. Видимость была плохая, а времени у нас будет немного…

Волны разбивались о скалы, рычали и с чавкающим звуком грызли зубами черные камни. Пока остальные спали, я следил за морем, сжимая рукоятку шпаги, и думал о том, что ждет меня впереди.

Я задремал, проснулся, снова задремал, а когда наконец раскрыл глаза, увидел, что в море темнеет. Опустив оба весла в воду, я вывел лодку через широкий проем наружу. Волны свирепо разбивались на острозубых камнях неподалеку. Высокая, уходящая вверх острым шпилем скала, уже изгрызенная и обглоданная морем, стояла, словно мрачный молчаливый часовой, подставив грудь ветру.

Черный Том сел, потом потянулся расправить парус. Глянул на меня и улыбнулся:

— Господи, помоги беднягам-морякам в такую ночь!

Пим Берк тоже сел.

— Нас могут увидеть с берегового обрыва, — предостерег он.

— Да, если они вылезли из-под крыши и торчат под дождем, то могут нас увидеть, но надо быть последним дураком, чтобы, имея теплый огонь в очаге, стоять на черной скале и пялиться в море. Дураком — или поэтом, так я думаю.

— Или женой, чей муж еще не вернулся, — добавил Пим Берк. — Моя матушка не раз и не два высматривала с такой скалы мужа и сыновей… и очень часто высматривала напрасно.

— Англия отдала морю немало своей крови, — сказал Том Уоткинс, — не раз и не два отдавала. С тех пор, как люди в первый раз вышли на ее берега, они уходили в море и оставляли там свое сердце — и свои кости на дне морском.

Ветер навалился на нас, говорить стало трудно — он плевался брызгами и пеной, и мы умолкли; я вцепился в румпель, изо всех сил стараясь держать лодку носом против высоких волн. Все-таки это была добрая посудинка и, сколь ни злилось море, эта лодка несомненно видала штормы и похуже. Но когда ее нос вновь залепило пеной, я против воли вспомнил о голых черепах на дне и подумал, уж не добавятся ли к ним и наши три…

Всю долгую ночь мы боролись с морем, но так и не увидели на фоне неба ни паруса, ни даже голой мачты. С рассветом мы сдались и направились обратно в грот, и туго нам пришлось, пока пробивались в зев пещеры, но все же удалось — мы прорвались туда на гребне большой волны, которая перенесла нас через последние камни и оставила внутри, сразу за входом.

Вода в гроте уже не была спокойна, потому что буря загоняла внутрь высокие крутые волны, они вздымались, черные и сверкающие, и подымали лодку так, что мы опасались, как бы мачта не сломалась, зацепив за кровлю пещеры. Но, конечно, нас вовсе не поднимало так высоко, — это был лишь страх.

Но при всем при том теперь пещера была уже не таким удобным местом. И все же так устроен человек, что вскоре мы притерпелись. Я разломил на куски галету и передал ребятам, и мы, лежа в лодке, взлетающей и опускающейся с волнами, под рев моря жевали эту галету и мечтали дождаться конца бури.

Наконец ветер переменился, волны стали ниже, и мы смогли снова выглянуть наружу, в бурное море. Ветер завывал, как все баньши [16]Ирландии сразу, но в море не было видно ни одного корабля. Весь долгий день мы вели наблюдение, а с наступлением ночи усталость тяжко опустилась на нас, и лишь луна проглядывала иногда сквозь разрывы в облаках.

На следующий день мы снова сражались с морем и учили нашу лодку принимать удары волн, как подобает такому бравому судну. И вот, когда полностью рассвело, мы увидели на горизонте голые мачты — они казались черными на фоне поднимающегося солнца, подпрыгивали и раскачивались, и я узнал их — это был тот самый корабль, которого мы дожидались.

— У них будет линь спущен за борт, — сказал я.

Они наблюдали, как мы подходим все ближе и ближе, как наши два курса сливаются в один. На судне почти не осталось парусов — ровно столько, чтобы держаться носом против ветра, и когда мы приблизились вплотную, я заметил на палубе по крайней мере двух человек.

— Это или они — или Ньюгейт, — сказал я. — И если мы ошиблись, так можем хоть лечь чистенько на дно морское.

— Это точно!

Лодка накренилась, Пим перенес тяжесть тела на другую ногу, чтобы сохранить равновесие, и обтер руки о рубашку — пусть будут сухие, ему хвататься за линь.

— Давай, подводи поближе.

Когда наши курсы выровнялись, корабль оказался рядом и нам бросили оттуда конец. Мы подхватили его и быстро обвели вокруг банки для надежности; затем с борта упал шторм-трап, и я заметил лицо Сакима — мавра, моего друга.

Теперь мы закрепили фалинь на носу лодки — он потащит ее на буксире, когда мы поднимемся на борт корабля, — Пим поймал шторм-трап за боковую веревку, взлетел наверх как обезьяна и перемахнул через фальшборт.