Елена Афанасьева - ne_bud_duroi.ru

— Тогда, в октябре, когда вы привозили ко мне на съемку мадемуазель Толстую с кузиной, мне показалось… В воздухе этой комнаты тогда было разлито нечто, близкое к тому, что люди называют страстью… Простите, если я затронул слишком личное. Но почему вы не сватались?

«Чехол», будто очнувшись ото сна, вспоминает про погасшую сигару и тянется к столику взять огня. Отвечать соседу он отчего-то не торопится. Потом все же говорит:

— Я встретил ангела, он остановил меня, приветливо взглянул на меня, взмахнул крыльями… И пропел «кукареку».

Скажет тоже, чтобы ангел и вдруг пел как петушок! Неужто и взаправду такой старик может быть влюблен? А что как придет ей, Александриньке, срок замуж идти, и мама с папа приведут ей такого вот господина! Нет-нет-нет!

От расстройства Александринька не замечает, как, пригревшись в портьере, засыпает.

Просыпается она от странного звука. Словно в концерте все разом аплодировать стали. Теперь в pavilion вместе сидят и стоят все виденные прежде господа.

Сложив руки на груди и чуть отвернувшись, стоит офицер. Облокотившись на резной столик, в противуположную сторону глядит «клетчатый». Слева на краешке стула сидит похожий на бочонок «чехол», он подпирает голову кулаком, а локтем опирается на спинку кресла, в котором сидят «бакенбарды». В другом резном кресле усатый Dendy, за ним на стуле с правого краю «купчик». В щель своей занавеси Александринька видит, что сосед Сергей Львович выходит из-за укрытия за таинственным ящиком и, адресуясь к господам, хлопает в ладоши. И господа следуют его примеру, шумно встают с кресел, поздравляют друг друга с великим днем и благодарят соседа. Пафнутий разносит на подносе бокалы с шампанским.

— Пройдет не так много лет, батюшка Сергей Львович, и снятый нынче вами портрет будет висеть в музеях, знаменуя собой новую эру в русской литературе! — величаво произносит «клетчатый».

— В каких именно музеях, Дмитрий Васильевич? — спрашивает офицер.

— В вашем, Лев Николаевич, в первую очередь. В имении вашем музей сделают и будут посетителей водить, показывать, как жил гений российской словесности, граф Лев Николаевич Толстой.

— Полноте вам ерничать! — обрывает «клетчатого» офицер. — Но день и вправду великий. Вы, Сергей Львович, не думаете ли этот портрет в Лондон вашему кузену послать?

— Непременно. Герцен будет рад. Он трепетно внимает всему русскому.

— Без «Полярной звезды» вашего кузена не было бы и нашего «Современника». Да и нынешняя российская литература, и вся передовая мысль были бы совсем иными, приземленными.

— В последнем письме Александр писал, что намерен делать газету под заглавием «Колокол», — говорит сосед и с этими словами выходит из дверей вслед за своими гостями.

Голоса в швейцарской стихают. Можно пробираться к спасительному выходу. Только отчего-то уже не хочется в сугроб.

Вернувшийся в pavilion сосед отдает подмастерью какие-то стеклы и прямым шагом направляется к портьере, за которой сидит Александринька.

— Нуте-с, маленькая леди, извольте выходить!

***

Разъезжались порознь. Первыми к себе на Фонтанку уехали «бакенбарды», и их обладатель Иван Сергеевич Тургенев. «Купчик» Александр Николаевич Островский торопился в Александринку, где обещали репетировать его комедию. «Офицер» Толстой сказал, что желает идти смотреть балаганы и изучать характер русской толпы.

«Клетчатый» Дмитрий Васильевич Григорович с другом Dandy— первым российским критиком Александром Васильевичем Дружининым и «роялем в чехле» — Иваном Александровичем Гончаровым вышли из «Светописи» последними.

Февральский морозец напомнил о себе.

— Вчерашний обед в ресторации прошел очень весело, пили много — мадеру, шамбертен и сен-пере. — Дружинин продолжил начатый за одеванием рассказ. — Потом с криками вторгнулся милейший Григорович, в знаменитом своем носопряте, столь же знаменитой шляпе и еще более исторической шубе!

Дружинин весело кивнул на шубу своего спутника.

— После кофе, ликеру и коньяку, часов в девять, часть компании надела каски и двинулась за мной. Куда? О том говорить нечего! В такую погоду хочется только неги и тепла.

Гончаров предпочел сделать вид, что не понял намека.

— Но вечное тепло, друг мой, может быть утомительно. Райское блаженство, познанное в тропических странах, грело мою душу недолго. Скоро захотелось метелей. Но запасенное тепло спасло после, когда пришлось назад возвращаться по Сибири в разгар сибирской зимы — четыре тысячи верст до Иркутска и еще шесть тысяч после.

— Как по такому-то холоду не заледенить себе все достоинство? — Дружинин хохотнул.

— Наледей взаправду видел много, но больше у себя под носом, отчего у меня и образовались две шишки, одна в носу, другая во рту. Но были быстро излечены в Иркутске местным лекарем. А морозы сносил весьма равнодушно, в одной дохе, ни разу не почувствовав нужды ни в медвежьем одеяле, ни в меховых горностаевых панталонах, которыми советовал запастись в Якутске Преосвященный Иннокентий.

— Горностаевые панталоны?! — оживился Дружинин. — Право же, жаль, что не взяли, почтенный Иван Александрович. Раздаривали бы после по приезде в Петербург дамам на шапки и на муфты.

— Трудно вообразить, какие такие мысли навевали бы подобные панталоны, став шапками, — весело поддержал Григорович.

Гончаров кисло улыбнулся. Но Дружинин уже вошел во вкус.

— А не совершить ли сегодня маленькое, легкое безобразие?

Гончаров напрягся.

— Безобразие его, дорогой Иван Александрович, состоит в том, что на зов Александра Васильевича собираются два-три товарища по прежней службе в финляндском полку, к ним присоединяются два-три литератора, и вся компания отправляется на Васильевский остров, — не преминул пояснить Григорович. — Там специально для увеселений Дружинин нанимает комнаты в доме чиновника Михайлова. Александр Васильевич дал ему название «сатира».

— Хорош «сатир»! Видели б вы его! Старец лет семидесяти. Да и обстановка соответствует. Из окон квартиры видны ворота Смоленского кладбища, — охотно продолжал Дружинин. — Ах, Дмитрий Васильевич, забыл рассказать! На днях познакомился я с необыкновенной женщиной, которая щекочет языком так, как ни одна еще женщина изо всех, которых я встречал, никогда не щекотала, и при этом, захлебываясь, глотает сперму с такой радостью, как охотники до устриц глотают устрицы…

Григорович, покосившись на Гончарова, попробовал было остановить пассаж друга, но тот уже вошел в азарт.

— Причем она издает такой длинный и неистовый крик, какой я никогда еще не слыхивал. Нога у нее обута отлично, и подвязка выше колен.

Гончарова передернуло, и он поспешил перевести разговор.