Владимир Конюшев - Ударная армия

— Ну, хорошо. Придется тебе подождать. Я посоветуюсь с другими командармами и позвоню.

— Константин Константинович, да ведь у меня душа не…)

Так. Положил трубку… Ждать. Надо ждать. Да или нет… Да или…

Это просто невыносимо.

Только двадцать три девятнадцать?.. Когда же ответит маршал? Через полчаса? Или… Надо терпеть. Надо… Если маршал скажет «нет», плохо будет Седьмой ударной, будет невыносимо тяжко…

Рисковать в самом конце войны, ведь в самом конце, судьбой тысяч людей… А они хотят жить… Ну, ночка мне предстоит, хочешь забыть — не забудешь такую ночку… Люди хотят жить… Скоро мир… Люди, люди… Надо позвонить Афанасьеву…

(— Здравствуйте, Афанасьев. Не разбудил я?

— Не спится, товарищ третий…

— Ладожцы мои — как?

— Все в порядке, товарищ третий. Борзову я позавчера еще медаль вручил — «За отвагу». Венеру Кузьмичу за захват двух самоходных барж на Одере полагается «Отечественной войны» первой степени, сегодня утречком постараюсь вручить, вернее — завтра, ноль часов еще не подошел…

— Как народ — не боится двух-то Днепров, а?

— Никак нет, товарищ третий. Смыслу нет бояться…

— Нет?..

— Так точно. Были б робкими — и сейчас бы под Ладогой в болотах гнили. Настроение у нас правильное, товарищ третий. Постараемся сделать все как надо…

— Ну, спасибо. Дозвонитесь до Кузьмича, передайте от меня: на том берегу встретить хочу. Глядишь, день рождения Гитлера и отметим, а?..

— Двадцатого? Точно, товарищ третий… В верхах у вас не слыхать — не подох еще Адольф-то?

— Дышит, сволочь… Ну, всего доброго, Афанасьев.

— Спокойной ночи, товарищ третий. Сейчас Горбатову позвоню. Спасибо вам.

— На том берегу увидимся…)

Бежал гвардии рядовой Борзов вдоль ограды.

Основа у тон ограды — красного кирпича, на метр высоты, а поверх — чугунная решетка: дубовые ветви переплелись.

— Хорош заборчик, а, Юр? — сказал Борзов своему отделенному Юрке Ковшову, похрипывая (устал — с ночи на ногах).

— Поглядывай!

Усмехнулся Борзов. Какой с мальчишки спрос? Третий месяц отделением командует, кроме службы-матушки знать ничего не желает…

Да и поглядывать тут нет нужды: за забором — парк сосновый, дорожки асфальтовые, от снега расчищенные, скамейки — то голубые, то розовые, то зеленые стоят.

Фрицами тут и не пахнет.

Добежали до ворот — чугунные ворота, с орлами, а рядом, меж бетонных столбов, — калитка, тоже чугунная.

И вывеска на столбе.

Золотые буквы на черном стекле.

Юрка смотрел на вывеску, потный лоб наморщил…

— Шуле… какая-то, черт ее разберет, уж буквы у фрицев — словно пьяный выдумал!

— Школа?

— Ага… Ма-ри-ен… дорф… В общем, какая-то школа деревенская, понял? Дорф — значит деревня. Глянем!

— А я, темнота, думал, что дорф — пол-литра по-немецки, — усмехнулся Борзов. — А выходит…

— Разговорчики!

Пхнул сапогом Юрка в калитку — распахнулась.

Пошли по широкой аллее, где из-под тонкого слоя ночной пороши асфальт пятнами виднелся.

А шагов за сто от длинного двухэтажного дома из красного кирпича с крыльцом-верандой из разноцветных стекол свернули с аллеи налево, в сосны: дуриком вслепую переть война давно отучила.

Встали за соснами, поглядывают…

Дымки из трех высоких белых труб на сизой черепичной крыше…

Высоченная дверь веранды — не иначе, дубовая, ишь какая резная — распахнулась, вышел старый фриц в вязаной шапке, в зеленой куртке с меховой опушкой по подолу, в желтых шнурованных ботинках до колен…

Морда бритая, только на подбородке — седая бородка клинышком, словно кто после пива плюнул.

А за стариком — мальчишки и девчонки выходят, табунятся, потом быстро по четверо в ряд разбираются, за стариком медленно идут…

— С мешками, глянь, Юр…

— Рюкзаки это, темнота ты, Николаич…

И тут девчоночка — двенадцать ей, никак не больше, крайняя слева в первом ряду, в синем пальтишке, синей шапочке — варежками синими лицо закрыла…

Обернулся старик, закричал что-то на девчонку.

— Смываются, — сказал Ковшов. — Эвакуация, а?

— Похоже, — сказал Борзов и покачал головой, забросил ремень автомата на плечо, из-за сосны вышел, через сугробик с краю площадки перед крыльцом перебрался на разметенный от снега черный асфальт.

Юрка — за ним (только автомат наготове).

— Ротармистен! — крикнул какой-то мальчишка.

И не шелохнется никто в колонне.

Борзов смотрел на ту девчонку, в синем пальтишке.

Личико-то у нее… ангелы такие бывают на церковной стене.

«Господи, боятся-то как маленькие…» — только и подумал Борзов.

— Не тыркай ты своим самопалом, чудак, — сказал он Юрке, медленно подступил к старику.

— Вы… папаша, нас не бойтесь. Детишек русские никогда не забидют, папаша…

Борзов еще шаг сделал, руку протянул и девчонке в синем пальтишке по розовой щеке тихонько провел.

— Ну, ну… Дунечка ты немецкая, не бойся, дурочка…

— Геррен зольдатен! — сказал старый фриц, бородкой подрагивая, и ладонь к щеке приложил. — О-о, геррен зольдатен!

— Шуле? — сказал Юрка, белобрысые брови хмуря.

— Я, я, рихтиг! — крикнул какой-то мальчишка.

— Эвакуацию отменяю, понятно? — сказал Юрка. — Никс эвакуация! Понятно? Опоздали. Хир быть! Хир! Унзер Красная Армия капут Гитлер махен унд аллес ин орднунг! Понятно?

— Я, я, герр шержант! — торопливо сказал старик. — Яволь, герр шержант!

— Ду — директор изт?

— Да, да, так! Ужье… двасать лет, да, герр, шержант! Этого школа, да, товарищ шержант! Это больни дети… детушки… Туберкулез, да. Живем лесе, да.

— Бежать вам некуда, кругом наши. Понятно? Эвакуация никс! Дошло?

— Дошло… однако.

— Однако? — Борзов усмехнулся. — В России, папаша, бывали?

— Да, был Россия. Первая война был. Плен, понимайте? Омск был, да. Два года лагер, немножко революцьон, поехаль домой, Германия…

— Во — земляки! — засмеялся Юрка. — Ну, земляк, давай-ка ты обратно маришрен махен. Нах хауз, ферштеен?

— Корошо.

— Поглядим, товарищ гвардии младший сержант, из школу, а? — сказал Борзов, прищуриваясь (по званию обращался к Юрке только в особых случаях).

— Некогда! Прочикались тут. Пошли!

Юрка козырнул директору, Борзов тоже.

— Бывайте здоровы, — сказал Борзов.

— До свидани, господа, — сказал директор.

Юрка и Борзов зашагали по аллее к воротам.

— Между прочим, Николаич, войну отломаем, я в пединститут пойду, — сказал Юрка, оглядываясь.

— Дело хорошее. Это очень дело хорошее, Юра.

— А у директора-то… морда самая паскудная, заметил?

— Да полно, — засмеялся Борзов.

— Глаза у него… тухлые какие-то.

— Брось.

Автоматная очередь (из немецкого автомата — это Борзов с Юркой сразу определили по звуку) бросила их на асфальт…