Александр Сабуров - За линией фронта

По-прежнему воет ветер за окном, гудит в трубе, будоражит нервы.

Захар Богатырь сидит рядом со мной, готовит пулемет к бою.

Рева волнуется. Ему хочется двигаться, хочется что-то делать, пусть ненужное, но отвлекающее от мысли, что сегодня мы не успеем в Зерново, и он то мечется по бараку, то выходит на дорогу и на чем свет стоит клянет Ваську Волчка.

— А ну его к бису с его разведкой! Хоть обстреляем станцию — и то добро.

Сень примостился за столом и при свете коптилки чертит план Буды. Он отмечает две школы, где расположился штаб фашистского полка, вчера прибывшего в город, комендатуру, городскую управу, полицию. Все это выглядит на плане, надо полагать, очень точно и во всяком случае аккуратно, но Сень ничего не знает о гарнизоне на станции, о том, где расположен склад бензина, как далеко он от караульного помещения. А без этих сведений мы не можем идти на Зерново. Надо ждать Ваську и Кенину. А их нет…

Открывается дверь. В барак входит боец, сменившийся с поста. Он отряхивается на пороге и ворчит:

— Зима, а мы в пилотках. Сапоги истрепались. Снег. Теперь никуда не уйдешь от своих следов…

Рева набрасывается на него. Отчитав бойца и успокоившись, Павел насмешливо говорит:

— Не горюй, браток. Не дрожи. Я тебе волчьи лапы к подметкам привяжу: волки по волчьим следам никогда не ходят.

Ревина шутка сразу же меняет настроение в бараке. Уже раздаются бодрые голоса, уже кто-то смеется. Только Филипп Стрелец, мрачный, стоит, прислонившись к стене, и смотрит, как за окном ветер кружит снежинки.

— Чему радуетесь? — резко бросает он. — Чему? Наши под Москвой бьются, а мы сидим здесь как истуканы и ждем у моря погоды.

И снова замыкается в себе.

— Неблагополучно со Стрельцом, товарищ комиссар, — тихо говорит мне Захар Богатырь. — Не верит он в наше дело. Операцию считает бессмыслицей, мучается, рвется к фронту…

Вот это действительно моя ошибка. В суете последних дней я не смог побеседовать с ним, узнать, чем он дышит, что у него на сердце.

Подхожу к Стрельцу. С ним уж говорит Ваня Федоров.

— Пойми, Филипп, это не армия. Здесь нет ни тыла, ни флангов. Здесь нет артиллерии и танков, которые тебя поддержат. Ничего этого нет. А воевать надо. Понимаешь — надо.

— И ты обязан показать друзьям и врагам, — добавляет Богатырь, — что воюешь на родной земле за великое правое дело и что наша горстка советских людей сильнее фашистского гарнизона.

— К тому же вы командир и комсомолец, товарищ Стрелец, — говорю я, — и должны быть впереди…

— Нет, все это не то. Не то, — с болью вырывается у Стрельца.

— Не то? — вскипает Рева. — Да якой тут может быть разговор, комиссар? Снять с него шинель, отобрать оружие — и бывай здоров!..

— Спокойно, Рева, — останавливаю я. — Товарищ Стрелец, доложите командованию, в чем дело.

Стрелец молчит. Все ждут.

— Вы слышали мое приказание?

Стрелец поднимает на меня хмурые глаза.

— Товарищ комиссар, — наконец, говорит он. — Разрешите мне и военфельдшеру Приходько пойти к фронту. Здесь я не вижу своего места. Мое место в армии. Там я принесу больше пользы.

Мне нечего возразить. Но я не ждал этого. Снова поднимается давно решенный вопрос. Как это некстати именно сейчас, когда вот-вот сорвется операция и у людей колеблется вера в наше дело. И в то же время я понимаю Стрельца: трудно, очень трудно на первых порах кадровому командиру быть бойцом-партизаном, трудно идти на операцию, которая кажется никчемной. Да и кто смеет задержать его, раз он решил занять свое место в армейском строю?

Тихо советуюсь с Бородавко. Он согласен со мной.

— Хорошо, идите, — разрешает Лаврентьич.

Стрелец вытягивается, и его только что хмурые глаза сияют.

— Разрешите выполнять?

Не успевает Бородавко ответить, как к нему обращается Чапов:

— Прошу и меня отпустить к фронту, товарищ командир.

— Опять? Ведь вы же пробовали и вернулись.

— Теперь другое дело. Мы знаем, где фронт. Мы пойдем наверняка. У нас есть проводник.

— Кто?

— Я их провожу, — говорит Анатолька Скворцов. — Тут все дороги мне известны. Когда же пойдут новые места, я опять к вам, — и он улыбается такой добродушной, такой спокойной улыбкой, будто в мирное время собрался проводить своих друзей в соседнее село.

Значит, они уже заранее договорились…

Тяжело отпускать их. От нас уходят два боевых командира… Тяжело… И все же, может быть, это даже к лучшему. Конечно, к лучшему. С нами останутся только те, кто крепко верит в наше дело, окончательно нашел свое место здесь, во вражеском тылу…

— Идите, — говорит после короткого раздумья Бородавко.

— Так як же… — начинает Рева, но, перехватив мой суровый взгляд, смолкает.

Стрелец уходит в угол, где стоит его автомат. Все молча расступаются, давая ему дорогу. Слышно, как шумит ветер и скрипят сосны в лесу…

Неожиданно за окном раздается бодрая, радостная песня:

Широко распахивается дверь, и в барак входят Васька и Мария Кенина.

Все бросаются к ним, все засыпают их вопросами. Стрелец, Чапов, Приходько и их проводник Анатолька Скворцов, начавшие было собираться в дорогу, в нерешительности топчутся в углу. По их взглядам я понял, что тяжело у хлопцев на душе — нелегко уходить из отряда, когда идет он на боевое дело.

— Разрешите нам участвовать в операции, а потом уйти, — обращается к Бородавко и ко мне Стрелец.

Но тут некстати вмешивается Рева:

— Обойдемся и без них! Нехай топают…

Мы с Бородавко молчим, и Стрелец воспринимает это как отказ…

Проходя мимо Ревы, Чапов пытается проститься с ним, но Рева холодно бросает:

— Не мешай! Занят.

Когда хлопает за ушедшими дверь, в бараке на мгновение становится тихо…

Васька Волчок садится к столу и рассказывает.

…Он пришел на станцию под вечер, отправив Кенину в Буду. Пришел открыто, не скрываясь, и начал прогуливаться по перрону, словно дачник в ожидании пригородного поезда.

В небольшом, наскоро сколоченном бараке (прежнее станционное здание разрушено) расположен гарнизон, но барак пустовал: все солдаты выгружали из вагонов бочки с бензином.

Офицеру, очевидно, надо было отправить поезд дотемна, с выгрузкой не ладилось, и он горячился, приказал всех на перроне поставить на выгрузку. Погнали и Ваську. Он упрямился, но грузить все же пришлось.

Поезд ушел. На станции остался только гарнизон, и Ваське предложили убраться вон. Но он не собирался уходить. Правда, ему уже было известно, что на станции примерно сто тонн бензина, что в гарнизоне семнадцать солдат и толстый усатый офицер, но Волчок не знал главного: как ведут себя фашисты ночью.