Александр Сабуров - За линией фронта

Павел возится с патефоном. Пашкевич протягивает ему пластинку — и уже несется по хате:

Раздается высокий звук, словно струна порвалась, и песня замирает на полуслове.

— Будь она не ладна! Пружина лопнула, — негодует Павел.

— Вот горе-то какое, — сетует хозяйка. — Думала, повеселятся ребятки… В земле, видно, долго лежала.

Пашкевич, резко отодвинув стул, отходит в угол. Рева замечает, что Николаю не по себе.

— Да черт с ней, с пружиной! — говорит он. — Я тебе сам не хуже спою.

Хорошо поет Павел. Льется его мягкий, чистый голос:

Кажется, тесно ему в хате, и он рвется на свободу, в эти бескрайние снежные просторы.

Не знаю, то ли потому, что люблю эту песню, то ли виной лопнувшая пружина, — щемящей грустью отдается песня в сердце:

Павел, очевидно, сам чувствует это и обрывает себя.

— А ну ее к бису. Только тоску нагоняет. Слухай нашу, украинскую.

Рева поет:

Павел поет с душой, словно всю свою любовь к родной земле вкладывает в песню.

Подхожу к Пашкевичу.

— Что с тобой, Николай?

— Зря мы Мусю отпустили. Зря. Боюсь я за нее. И за Буровихина боюсь…

Песня несется все шире и шире:

Пашкевич постепенно успокоился. Он уже стоит у стола и поднимает рюмку.

Входит Ларионов, что-то шепотом докладывает Богатырю и, внимательно выслушав его, откозырнув, уходит.

— Связной пришел от Брасовского отряда, — подойдя ко мне, тихо говорит Захар. — Просят приехать как можно скорее.

Поручив Балясову и Тулупову собрать своих людей и ждать нас, темной новогодней ночью мы уезжаем к брасовцам.

Среди редкого низкорослого дубняка и чахленьких кривых березок, в глубине Брянского леса, километрах в трех от его восточной опушки, на песчаной возвышенности жарко пылает костер. Вокруг него толстые деревянные чурки, колоды, стволы поваленных деревьев — словно скамейки вокруг громадной огненной клумбы. Мы сидим у костра, ждем, когда проснется командир отряда, и слушаем рассказ дежурного о том, как брасовцы круглые сутки жгут этот неугасимый огонь и плавят снег в больших котлах.

Тихо вокруг. Только весело потрескивает костер, разбрасывая красноватые искры. Ярким снопом поднимаются они ввысь и гаснут в непроглядной предрассветной тьме.

Побелел горизонт на востоке, занимается заря, уходит ночь, и справа, из утренней морозной мглы, вырастает высокая насыпь землянок. Торчат вверх жестяные трубы. То тут, то там вьется над ними синий дымок. Иногда блеснет над трубой искорка, вспыхнет золотой язычок огня и погаснет. А костер по-прежнему горит ярким высоким пламенем. Ни живой души вокруг. Лишь часовой маячит вдали да дежурный подбрасывает в костер новые чурки…

Здесь все кажется странным, необычным, непонятным. Мы видели, как жили суземцы и трубчевцы. Там лагерь располагался в лесной глуши, вдали от дорог, около речушки. Дымоходы замаскированы хвоей. По ночам, как правило, бодрствует добрая половина отряда. И в помине нет этого негаснущего костра… Да, нельзя обвинять брасовцев в излишней конспирации…

Из землянки выходит пожилой мужчина в синем халате с ведрами в руках — надо полагать, отрядный повар. Равнодушно поздоровавшись с нами, он набирает воду из котлов, наливает большие кастрюли и вешает их над огнем: очевидно, завтрак пришел готовить.

— Морока с этой водой, — ворчит он.

— А кто же вас заставил здесь лагерь разбивать? — насмешливо спрашивает Рева. — Или хуже места во всем районе не нашли?

— Осенью была здесь вода — и ручеек, и колодец. А сейчас, на поди, вымерзли.

— Да у нас все так. Без внимания и разума, на одной сопле построено, — замечает дежурный. — Оттого и недовольство в народе.

— Недовольство?.. Разговорчики, товарищ дежурный! — неожиданно вскипает повар. — А ты что же, Федор, как в колхозном таборе в уборочную хочешь жить? О патефоне скучаешь? Драмкружка не хватает? Нет, Федор, война пришла. Не забывай, где находишься. Не до жиру — быть бы живу. Скажи спасибо, что еще снег есть. Не ровен час, и тот отберут…

— Положим, снега от вас никто не отберет, — замечает Богатырь. — А как вообще вы живете, товарищи? Что поделываете?

— Вот так и живем, — с обидой в голосе отвечает дежурный. — Хлеб жуем, воду кипятим, дрова заготовляем. Иногда сводку слушаем, как люди воюют. А сами не воюем, нет. И уж не знаю, почему? То ли охоты мало, то ли руки не доходят до этого, — и он зло швыряет в костер очередное полено. — Одна надежда: вчера бюро райкома выбрали — авось поднажмет на командира.

— А что райком может сделать? — продолжает возражать повар. — Сам видишь — зима. Пойдешь по снегу на операцию, следы за собой оставишь и непременно за собой «гостей» приведешь. Вот тогда…

— Командир проснулся, — перебивает дежурный.

У землянки стоит невысокого роста мужчина в теплой шапке, в накинутом на плечи тулупе. Это Капралов — командир отряда.

— Дежурный, подъем давай! — кричит он.

Заметив нас, подходит, крепко жмет руки.

— А мы вас только сегодня вечером поджидали… Хорошо, что приехали. Пока завтрак будут готовить, пойдемте, потолкуем.

Мы сидим в командирской землянке. По обеим сторонам деревянные нары. В углу стоит железная бочка, приспособленная под печь. Посредине стол. Начальник штаба раскладывает на нем карту района. Тут же жена командира — она, оказывается, живет в отряде.

Докладывает командир…

Нет, это не командирский доклад. Легко и плавно течет речь. Слова пустые, невесомые — вылетают и словно тут же тают в воздухе.. Ну, прямо, голубок воркует.

Хорошо, привольно голубку. Чистое синее небо. Ласково светит солнышко. На полочке вкусные зернышки. Сейчас голубка выйдет из голубятни. Он поворкует с ней и опять взлетит в безоблачную высь…

По мнению командира, в районе все обстоит как нельзя лучше. Отряд собран. Землянки построены. С водой вопрос разрешен: костер горит днем и ночью — дежурные непрерывно плавят снег. Начинает налаживаться связь с селами, даже с райцентром. Немцы исчезли. Только в самом Брасове остался крохотный гарнизон. Правда, в Локте Воскобойников организовывает «партию», но в нее никто не идет, и она развалится сама собой… Одним словом, в районе все блестяще. А тут еще наша армия наступает. Говорят, партизаны захватили Суземку.

— Короче, гроза проходит, — говорит в заключение Капралов. — Горизонт очищается. Теперь можно начинать действовать. Думаем завтра Игрицкое брать, — торжественно заканчивает он и, довольный собой, садится.