Александр Сабуров - За линией фронта

Натыкаюсь на трупы наших бойцов. Вот Иванов, сержант Пахомов, солдат Фирсов. Рядом глубокие следы автомобильных шин на влажной земле.

Где же остальные? Спаслись?

Взбираюсь на холмик, чтобы оглядеться. Неожиданно из скирды вылезает девушка, за ней вторая, потом пожилая женщина и, наконец, старик. В его давно небритой бороде застряли сухие стебельки, на носу старомодное пенсне со шнурком, перекинутым за ухо.

Выясняется — это киевские учителя идут на восток, к фронту. Радушно приглашают к себе.

— Спасибо, товарищи. Слишком приметна ваша скирда. Немедленно же уходите отсюда.

— Не можем: старый учитель болен… Мы тут уже вторые сутки. Пока ничего, благополучно. Еще день — и тронемся дальше.

Кружится голова. Надо скорей найти пристанище, иначе свалишься здесь, на юру.

Метрах в двухстах лежит солома, очевидно, оставшаяся после комбайна. Кое-как подползаю к ней, пытаюсь осторожно приподнять верхний слой, чтобы подлезть под него, и невольно вскрикиваю — меня крепко схватывают за руку: из-под соломы вылазит Абдурахманов.

Солома снова шевелится. На этот раз поднимается сержант Ларионов.

И вот они уже стоят рядом со мной, два друга-приятеля. Почему-то сейчас только впервые бросается в глаза: высокий, худой, сутулый, в непомерно короткой, не по росту, шинели Абдурахманов напоминает Дон-Кихота — длинная тонкая шея торчит из воротника, такое же продолговатое лицо, как у ламанчского рыцаря, и даже давно не бритая борода отросла характерным острым клинышком.

Мы залезаем под солому. Друзья укладываются рядом со мной. Они что-то говорят, спрашивают, но мысли мои путаются, и я словно проваливаюсь в пропасть…

Просыпаюсь от шума мотора. Сумрак. Надо мной колючая солома. Рядом лежат Ларионов и Абдурахманов.

Мне почудился этот шум?

Осторожно разгребаю солому. Вечереет. Метрах в ста стоит мотоцикл и открытая легковая машина, в машине — офицер. Чуть дальше — грузовики с фашистскими автоматчиками.

Офицер смотрит в бинокль. Ленивый, еле уловимый жест, и к скирде подбегает солдат. Скирда вспыхивает.

— Там люди! Девушки!.. Убью!..

Это Абдурахманов, схватив винтовку, рвется наружу. Мы с трудом удерживаем его.

Красные языки пламени лижут снопы.

— Звери! Ответите!.. — несется из горящей скирды звенящий девичий клик.

Длинная автоматная очередь прошивает скирду…

Колонна приходит в движение. Головная машина, кажется, идет прямо на нас. Ее колеса проносятся в считанных метрах.. Шум моторов затихает вдали.

Вылезаем из нашего убежища. Громадным факелом пылает скирда. Мы молча снимаем пилотки…

Втроем отправляемся на поиски товарищей. На горизонте смутно виднеется хуторок. Может быть, туда соберутся наши люди?..

Полная луна то прячется за тучи, то снова заливает землю прозрачным голубоватым светом. На выгоне у самого хуторка пасутся стреноженные бельгийские тяжеловозы — спокойные, невозмутимые, с массивными лохматыми ногами. Охраны не видно: надо полагать, она мирно спит.

Подходим к хатам. Словно нарочно, из-за облаков появляется луна. Чуть в стороне, у плетня, смутно виднеются три фигуры.

— Наши, товарищ комиссар, — уверенно шепчет Абдурахманов.

— Halt! — раздался испуганный гортанный окрик.

Взвивается в небо ракета, строчит автоматная очередь, выбегают немцы.

Бросаемся обратно, бежим мимо взбудораженных коней, и вдруг справа, почти в упор, бьют выстрелы — стреляет охрана.

Круто сворачиваем в сторону. Над хутором снова вспыхивает ракета. За ней еще, еще, но выстрелы постепенно смолкают — и опять тишина…

Утро застает нас на ячменном поле. Болит рана. Выбился из сил: двое суток голода дают себя знать. Неужели мы остались одни?.. Решаем передневать в ячменной копне, оглядеться и тогда решить, что делать…

Просыпаюсь от близких голосов. Мои товарищи спят. Садится солнце. По ячменному полю медленно идут две пожилые женщины, и я слышу их разговор:

— Тут они…

— Значит, приметили нас. Теперь сами найдут… Пошли. Как бы чего…

Не решаюсь окликнуть: уж очень внимательно присматриваются они к нашим копнам.

Стихли шаги. Тихонько вылезаю из ячменя. В той стороне, куда ушли женщины, поднимаются к небу синеватые струйки дыма. Очевидно, там лежит село. На поле ни души. Только в стороне понуро стоит отощавшая лошаденка: много их видели мы на своем пути — больных, раненых, потерявших хозяев, никому не нужных…

Снова скрываюсь в копне — и почти тотчас же слышится шорох. Выхватываю пистолет.

Шорох все ближе, словно кто-то ползет к нам.

— Хлопцы, часом нема махорки? — раздается знакомый голос.

Отбрасываю в сторону солому. Передо мной изумленное, радостное лицо Ревы.

Мы обнимаемся так крепко, что дух захватывает.

— Чекай, чекай, комиссар, — разжав, наконец, руки, говорит капитан. — Хлопцы, сюда! — кричит он.

— Тише!

— Да ну его к бису! Чего там? — не унимается Рева. — Зараз вечер: наше время… Хлопцы!

Из соседней копны вылезают двое военных. Один из них молодой лейтенант, второй — невысокий худощавый майор.

— Знакомься, — представляет Рева. — Лейтенант Чапов… Майор Пашкевич, военный прокурор.

Прокурор?.. Уж очень моложав этот прокурор. Только серые, неулыбчивые, глубоко запавшие глаза говорят о том, что он много пережил за свою жизнь.

Мы стоим у копны, и наши новые знакомые рассказывают…

…Несколько дней назад Пашкевич и Чапов задержались в селе — испортилась машина. В сумерки поехали догонять свою часть, заблудились и попали в засаду. Машина тотчас же вспыхнула, Пашкевича ранило. Им удалось отлежаться в кустах. Потом пошли к фронту: десятки километров по оврагам, полям, перелескам, стычки с немцами, перестрелки, ракеты и снова перестрелки.

Вчера у Пашкевича открылась рана, идти дальше было невозможно. Решили переждать денек на ячменном поле. Чапов отправился в село. Женщина из крайней хаты снабдила его продуктами. Когда он возвращался обратно, на него наткнулся Рева.

— Це точно, — подтверждает капитан. — Лежим, о куреве скучаем. Вдруг вижу — голова из копны показалась: не иначе, как партизаны или наши хлопцы. Дай, думаю, погляжу, кто такие. А как увидел сапоги — ну, тогда уже смело пошел… Что это, комиссар? — взволнованно спрашивает Рева, заметив запекшуюся кровь на штанине. — И тебя не миновало?

— Пустяки, Павел, — отвечаю я и ловлю себя на том, что впервые называю Реву по имени и что это получилось так естественно и просто.

— Пустяки? — недоверчиво переспрашивает он. — Да ты сидай, сидай, комиссар, — уговаривает Рева, удобно усаживая меня. — Сидай и слушай.

Рева рассказывает, как чудом спасся, когда нагрянули машины, как, подобно мне, отправился к хутору в надежде встретить наших, в хутор не попал, но неожиданно наткнулся на старого знакомого.