Залман Танхимович - Опасное задание. Конец атамана [Повести]

К рассвету пять конников и связанная, притороченная к седлу, словно мешок, Айслу были далеко от Джаркента. Путь Токсамбая опять лежал в горы, на Карой. Ничего не поделаешь, если дочь, пусть не родная, приемная, которую выходил и выкормил, оказалась предательницей. Иногда заезжая сбоку, стиснув зубы, Токсамбай хлестал Айслу плеткой. Это приносило небольшое облегчение. Салов, наблюдая, как камча опускалась на плечи девушки, довольно усмехался краешками тонких губ.

Крейз совершенно четко представил себе все, что произошло на этом заброшенном дворе.

Вечером, когда стемнело, Крейз решил зайти к старому Ходжамьяру. Застал он его на террасе. Погруженный в какие-то невеселые мысли Ходжамьяр не расслышал чужих шагов. Поднял голову, когда Крейз остановился рядом и сказал:

— Здравствуй, Ходжеке. Вот пришел узнать, как живешь?

Старик вздрогнул и после некоторой заминки сказал:

— Если пришел, садись, — и еще выждав немного, спросил: — Ты как гость пришел или как начальник? Может, меня допрашивать пришел? В турьму, может, поведешь старого Ходжамьяра, вместе с сыном посадишь?

Не за что будто вас, аксакал, в тюрьму вести, — нервно улыбнулся Крейз. — Вы же никакого преступления против советской власти не совершили.

— Разве зря в турьму людей не садишь?

— Как будто нет.

— Тогда зачем Махмута туда запер?

Крейз прислушался.

— Кто дома?

— Старуха дома. Лежит, голова у нее сверху немного болит. Нога болит.

— Поговорить надо. Чтобы никто не слышал.

Ходжамьяр провел гостя в угловую комнату, где стоял низенький крашеный столик и на тонкой кошме, застланной одеялами, лежали горками подушки.

— Здесь никто не услышит, если громко кричать не будешь, — сказал старик и, подогнув ноги, сел на пол.

Сел и Крейз.

— Я хотел сам идти к тебе про сына узнать, а оказывается, ты первый ко мне пришел. Не знаю, хорошо это или плохо? — блеснул из темноты белками глаз старик и, коснувшись локтя Крейза, совсем тихо, с затаенной горечью спросил: — Зачем держишь сына турьме? Или совсем голову потерял? Разве не знаешь, как Махмут советскую власть любит. За нее с Дутовым воевал, с Сидоровым, пулковником, дрался. Тот его повесить собрался. Или думаешь, говорю тебе так потому, что ворона тоже называет своих детей беленькими, а еж называет мягонькими?

Крейз наклонился к старику.

— Пускай еще немного посидит Махмут. Так надо. Это поможет нам лучше разглядеть лицо врага, которому Махмут мешает. Да и убить могут твоего сына, если на свободе он сейчас будет.

Крейз сказал то, что он твердо обдумал, убедившись в посещении Токсамбаем и Саловым Джаркента.

— А тебя разве не могут? — недоверчиво усмехнулся Ходжамьяр. — Тот, кто боится саранчи, не пашет земли, кто барымты боится, скот не держит.

— Скоро явится домой Махмут. Неужели не веришь мне, аксакал Ходжеке?

— Как не верить, если про сына хорошо говоришь? Я, однако, немного понял, зачем сидит Махмут. Сбегаю, скажу старухе, — поднялся Ходжамьяр.

— Предупредить ее надо, чтобы молчала.

— Ладно, — понимающе кивнул Ходжамьяр. — Не знаю только, поверит ли. Подумает так, вру, чтобы не ревела.

Вернулся старик с большим кисе, полным айрана. Поставил его на стол, достал две пиалки, налил их, одну пододвинул Крейзу.

— Поверила. Говорит, нога не болит уже. Вставать хочет с постели старуха. Пускай встает, а то сурпу некому варить, — заключил Ходжамьяр и осушил пиалку.

Выпил и Крейз пахучего, острого, шибанувшего в ноздри айрана.

Старик снова опустился на кошму.

— Ты только сейчас пришел к Ходжамьяру, а кровный брат сына, Алдажар, вчера приходил два раза, утром заглядывал. Совет мне давал в горы убежать.

— Зачем? — Крейз насторожился.

— Чтобы в чека из-за Махмута не попасть. Подводу обещал, сказал, есть надежное место. Я ответил: надо подумать, куда торопиться. Я не бандит, Махмут тоже. Не будет его советская власть долго в турьме держать, меня тоже не возьмут туда. Алдажар говорил, что я из ума выжил. Кривые слова говорил Алдажар.

Крейз молчал. Он обдумывал, зачем понадобилось Чалышеву увозить старика. Ясно, хотел этим еще большую достоверность придать выдвинутым против Махмута обвинениям. Разве плохое доказательство: отец удрал, значит знал, что придется отвечать за сына.

— Почему считаешь, что Алдажар говорил криво, а я тебе правду сказал? — Крейз старался заглянуть в стариковские глаза, но видел только общие очертания его лица.

Ходжамьяр взмахнул руками:

— Столько с Махмутом Алдажар вместе. Разве не знал его, как самого себя. Если бы ты сказал, что Махмут плохой, и твои слова признал бы кривыми. Или ты так умеешь хитрить, что твоя хитрость поклажу для сотни ослов составит?

— Когда надо, умею хитрить, — добродушно рассмеялся Крейз, — но сейчас говорю правду. И ты это знаешь.

— Конечно, знаю.

— А если советская власть скажет тебе, Ходжеке, езжай с Чалышевым. Поедешь?

— Что делать?

— Токсамбая не найдем нигде. Думали, он на Карой убежал, а его там нет. Может, Алдажар тебя к нему повезет. Не бойся, за каждым шагом Чалышева следить будем.

— Ходжамьяр не трусливый заяц. Он знает, если верблюд и пропадет, вьюк от него останется. Скажет советская власть: «Надо!» — Ходжамьяр поедет.

Долго еще сидели в этот вечер в темноте председатель ЧК и старый Ходжамьяр. Говорили почти шепотом и почти касались головами друг друга. Потом Крейз поднялся, тихо прошел через терраску в сад, оттуда вдоль дувала за угол дома и будто растворился в ночи.

Но ни в этот, ни в следующие дни Чалышев не предлагал Ходжамьяру бежать в горы. Он не приходил к старику, Махмут сидел. По городу распространился слух, что его собираются судить и, видимо, расстреляют.

Передачу для Махмута принес перед вечером дежурный милиционер.

Надзиратель тюрьмы отказался ее принять.

— Ну, не очень! — презрительно скривил дежурный губы. — Это же отец Ходжамьярова вашего начальника Чалыша упросил насчет передачи-то. Ну, тот и согласился. Чего ж ты себя с Чалышем равнять хочешь?

— В каких это смыслах? — не понял надзиратель.

— А в таких, чтобы заявлять, положена или не положена арестованному передача. Чалыш, может, согласовал с другими партейными этот вопрос. Не зазря полдня держал за собой передачу. А ты «Не при-иму!»

И надзиратель уступил. Развернув тряпицу, он выложил из нее на стол кусок отваренной баранины, лепешку и недовольно вернул тряпицу милиционеру. В душе он все же был против того, чтобы такую белую контру, какой оказался Ходжамьяров, кормить мясом. — Не сдохнет, — ворчал он, — если и голодом посидит немного… А сдохнет, тоже не беда. Все равно его не сегодня-завтра тройка пустит в расход. Об этом уже всем известно.