Залман Танхимович - Опасное задание. Конец атамана [Повести]

— Издали, глазами.

— Ну, ежели к Машке, тогда другое дело.

— То-то и оно, талова башка.

Казаки подъехали к большому тощему карагачу, привязали коней и легли под дерево в жиденькую тень.

Вскоре Стрижнева одолел сон.

Быков же сидел, курил, сплевывал под ноги и всякий раз, взглядывая на спящего, презрительно оттопыривая губы, злобно ворчал:

— Сопля. Мамкину сиську бы те мусолить, а туда же лычки нацеплял, — и давил каблуком не докуренные до конца цигарки, сворачивал новые и опять давил их, распаляясь все больше и больше. Наконец встал.

— Ну ладно, дрыхни. Я тебя, язва, подведу под монастырь, я те покажу, как пужать нарядами, — и пошел к коню. Отвязав его, отвел подальше от карагача и вскочил в седло. Но тут же вернулся, взял в повод лошадь Стрижнева и только, когда убедился, что спящий его не услышит, вытянул поочередно нагайкой обеих коней и пустил их наметом по неширокой пыльной дороге, обегающей пристань и исчезавшей в солончаковой степи.

Молоденькая вдова Мария Антоновна Шаповалова, которую Стрижнев назвал Машкой, после смерти мужа, акцизного чиновника, жила у отца — ракушинского рыботорговца. В пятнадцати верстах от пристани, в небольшой балке, где бил едва заметный ключ и выросло, благодаря этому, несколько тополей, он построил летнюю дачку.

Туда, на дачку, и держал путь бородатый казак Быков, нахлестывая нагайкой коня. Хотя день все еще пылал белым огнем, солнце уже скатилось к краю неба и било в глаза. На половине дороги каурый жеребчик начал сдавать. Пришлось пересесть на коня Стрижнева.

К даче, покрашенной от крыши до фундамента в светло-зеленую краску, Быков приблизился нерешительно. Весь пыл у него будто ветром сдуло. Он не раз испытывал на себе крутой характер поручика Исаева — этой рыжей скотины со скошенным подбородком и утопленными внутрь рта зубами. Захотелось повернуть назад, но было уже поздно.

На веранду неожиданно вышла долговязая старуха в ярком халате с множеством бумажных папильоток в волосах.

— Ты, голубчик, к Леонтию Андреевичу?

«Фу ты, ведьма, — опешил Быков. — Пыжистая какая! Неужто на ленты денег нету? Гумажки понацепляла».

— Так точно, — гаркнул он, — к их благородию господину поручику.

— Но почему, голубчик, так рано? Леонтий Андреевич хотел до завтрашнего утра побыть у нас.

— Там, мамаша, кыргыз, — начал было объяснять Быков.

Старуха обиделась на такую фамильярность и не стала слушать.

— Сейчас позову, дорогой сыночек, — скривила она жеманно губы и ушла в дом.

Быков мелко перекрестился. «Пронеси, господи Иисусе».

Через полчаса на веранде в белоснежной, как сахар, рубахе, в брюках и одетых на босу ногу шлепанцах появился Исаев.

— А, Быков, что стряслось? Зачем пожаловал? — спросил он, недовольно позевывая. Позади офицера — миловидная вдовушка.

— Кыргыз, ваше благородие, явился на пристань муку грузить.

— Киргиз?

— Так точно.

— Ну и ты решил, что я должен ехать помочь ему в погрузке?

За спиной у офицера взрыв смеха.

— Ох, Леня, ты неисправим.

— Он так бестолково докладывает, — на лице Исаева очень тонкая и очень снисходительная улыбка.

— Ох, не могу, Леня!

— Под кыргызом дончак их благородия поручика Ильиных.

— Ильиных?

— Так точно, ево.

— Ну?

— Может, кыргыз украл дончака?

— Может. Но об этом надо было киргиза, а не меня спрашивать. Надеюсь, ты спросил?

— Никак нет. Старшой по наряду Стрижнев не велел задерживать.

— И киргиз скрылся?

— На пристань, ваше благородие.

— Об этом и явился мне сообщить?

— Об ентом.

Офицер постучал костяшками пальцев по перилам веранды.

— Правильно сделал, молодец, — усмешка на его лице еще значительнее и тоньше, в глазах загорелись злобные огоньки и бросили багровые пятна на дряблые щеки.

— Рад стараться, ваше благородие.

— Ну, а если есаула уже нет в живых?

— Все могет быть.

— Машенька, принеси сюда китель и сапоги, — улыбнулся Исаев Шаповаловой и повернулся опять к Быкову. — Тащи воды, живо! Ведро там вон, у колодца. Польешь.

Быков побежал к срубу. «Ишь, вроде ниче встренул, добрый! Зубы скалит, ублажила, знать, Машка», — ухмыльнулся он довольно в бороду.

Офицер умылся, вытерся мохнатым полотенцем.

— Кто, говоришь, упустил киргиза?

У Быкова радостно екнуло сердце.

— Митька Стрижнев. Две лычки еще носит.

— А ты, скотина, что смотрел?

В воздухе просвистел кулак. Быков отшатнулся. Но Исаев умел бить коротко, с оттяжкой. Во рту у Быкова соленая каша. Кажется, что все зубы переместились на язык, ни одного в своем гнезде не осталось.

Офицер пошел одеваться. Быков залез в рот рукой, пошатал зубы. «Вроде бы один всего… Нет… два. Передние оба, язва… будешь теперь шепелявить».

Лютая ярость к Исаеву хлестнула в самое сердце, перехватила на миг дыхание.

— Ну, ладно, обожди, гад!..

И опять полчаса томительного ожидания. По веранде, гремя посудой, носилась старуха, и халат на ней пылал. Она роняла то вилку, то ножик. Торопилась.

Наконец Исаев пружинящей походкой спустился о крыльца.

— Я, возможно, завтра приеду, Машенька, — и вдруг удивленно округлил глаза: — Какую это клячу ты привел? Где мой Лотос?

— Несподручно было кидаться за ним. Думал кыргыза успеть прихватить.

— Несподручно!

Снова короткий тычок в подбородок.

— Ленечка, фу! — донесся с веранды протестующий голосок.

— Извини, Машенька, но этот кретин не Лотоса привел. На каком-то одре мне теперь придется трястись пятнадцать верст, — офицер лихо, не касаясь стремени, вскочил в седло и наметом вынесся со двора. Быков за ним! Тупая боль в челюсти у него все еще не прошла. От обиды он едва не плакал и клял на чем свет стоит Стрижнева и того узкоглазого кыргыза на поручиковом иноходце. Перед глазами так и маячило худое горбоносое лицо с крутым изломом бровей. И вдруг будто лопнула в голове какая-то жилка, и от этого кинуло в жар.

«Он ведь это, тот самый… кыргыз-то!.. Он тогда гранату в моторку кинул. Как раньше-то не признал!»

Огрев каурого наотмашь плетью, Быков поравнялся с офицером. Он забыл про обиду, про боль. Помнил только закадычного дружка Прокопа Тулупова, порешенного этим дьяволом возле колодца на Джамбае.

— Ваше благородие, признал! Вначале быдто застило, а теперь признал. Тот самый это кыргыз, который гранату метнул в моторку, Тулупова порешил…

— Ерунду несешь, — растерялся Исаев.

— Истинный господь, тот это кыргыз!

Поручик пригнулся к луке и всадил в бока коню шпоры. Темнело. От накаленной за день степи несло неистребимыми ничем, даже морозами, горьковатыми запахами полыни.

Избасар сидел на пристани в небольшой конторке, сколоченной из неоструганных досок. У пирсов, уходивших далеко в бухту, на легкой зыби покачивались нефтеналивные баржи и вооруженные пулеметами катера. На берегу — еще с детства запомнившиеся огромные металлические резервуары, покрашенные серебристой краской…