Жюль Верн - Маяк на далеком острове; Болид; Малые и неоконченные произведения; Драматические произведения

Вчерашняя наша беседа натолкнула меня на одну идею об упомянутой продолжительности путешествий. Предположим, что некий господин, воспользовавшись подходящим транспортом, покидает Париж в четверг, в полдень. Он направляется в Брест, потом в Нью-Йорк, Эдо [606] Эдо — старое название Токио. и так далее, а возвращается в Париж ровно через двадцать четыре часа, преодолевая по пятнадцать градусов земной окружности в час.

На каждой станции он спрашивает: «Который час?» И слышит в ответ неизменное: «Полдень». После этого он спрашивает: «А что за день недели сегодня?»

В Бресте ему отвечают: «Четверг», то же он слышит в Нью-Йорке... Но по возвращении в Понтуазе [607] Понтуаз — город во Франции к северо-западу от Парижа, центр департамента Валь-д’Уаз. , например, ему говорят: «Пятница».

Где же произошел переход? На каком меридиане наш путешественник, если он истинный католик, мог и должен был выбросить ветчину, ставшую для него запретной?

Очевидно, что смена даты должна быть резкой. Она будет происходить в океане или же в тех странах, жители которых понятия не имеют о количестве дней в неделе.

Теперь предположим, что на одной параллели, проходящей через континент, живут цивилизованные народы, говорящие на одном языке и подчиняющиеся одним и тем же законам; предположим также, что двух соседей разделяет упомянутая воображаемая линия, и вот в полдень один из них говорит: «Сегодня у нас четверг», а другой утверждает: «Сегодня у нас пятница».

Предположим, что один из этих соседей живет в Севре [608] Севр — юго-западное предместье современного Парижа, расположенное на правом берегу Сены. Долгота к востоку от Гринвичского меридиана — примерно 2° 12'. , а другой в Бельвю [609] Бельвю — старинная деревушка в юго-западных окрестностях Парижа, на левом берегу Сены, между Севром и Мёдоном, с красивым видом на реку. Известность получила после того, как мадам Помпадур, фаворитка короля Людовика XV, построила здесь в 1750 г. свой дворец. Территория бывшей деревни теперь входит в состав коммуны парижского пригорода Мёдона. Расстояние между Севром и Бельвю — около полутора километров. . Не будут же они жить с восьмидневной неделей! Нет, они просто договорятся о календаре, и тогда двусмысленное положение прояснится, хотя, с другой стороны, появится и сохранится постоянный сдвиг в названиях дней недели.

Это письмо, господа, одновременно и весьма логичное, и очень остроумное, как мне кажется, окончательно решает вопрос, поставленный перед Географическим обществом.

Да, двусмысленность остается, но она остается, так сказать, в скрытой форме. Действительно, в том случае, когда параллель пересекает густонаселенные континенты, между живущими на этой параллели могли бы возникнуть недоразумения. Однако предусмотрительная природа, кажется, предпочла не давать людям лишнего повода для споров. Между великими нациями она расположила пустыни и океаны. Переход от дня потерянного ко дню обретенному происходит незаметно во время плавания в морях, разделяющих народы. Упомянутую двусмысленность, однако, нельзя установить, поскольку корабли в этих бескрайних просторах постоянно находятся в движении.

Не стоит продолжать, господа, и я заключаю свое выступление следующим резюме.

С практической точки зрения:

1. Принятием манильского отсчета дат достигнута договоренность о едином календаре.

2. Капитаны меняют даты в своих судовых журналах, когда пересекают сто восьмидесятый, то есть контрольный, меридиан, и это пересечение фиксируется судовым хронометром.

С научной точки зрения:

Смена дат осуществляется без каких-либо затруднений в пустынях или океанах, разделяющих заселенные территории.

По этой причине в будущем мы не станем свидетелями вооруженного столкновения двух цивилизованных наций, отстаивающих честь национального календаря.

Дорогой месье Жене!

Вот несколько замечаний, которые Вы попросили меня сделать о полете «Метеора».

Вы знаете, при каких обстоятельствах должен был произойти подъем: шар относительно мал, вместимость его всего девятьсот кубических метров, весит он вместе с корзиной и такелажем двести семьдесят килограммов, наполняется газом, великолепно подходит для освещения, но именно поэтому имеет среднюю подъемную силу. Шар должен был взять четырех человек: воздухоплавателя Эжена Годара и трех пассажиров: месье Деберли, адвоката, месье Мерсона, лейтенанта 14-го линейного полка, и меня.

Но перед самым стартом оказалось, что всех поднять невозможно. Поскольку месье Мерсон уже поднимался на аэростате в Нанте, и тоже с Годаром, он согласился — но чего это ему стоило! — уступить свое место месье Деберли, совершавшему, как и я, свою первую воздушную экскурсию. Уже раздалось традиционное «Отпускай!», и мы были готовы покинуть землю...

Но мы не учли сына Эжена Годара, бесстрашного девятилетнего сорванца, неожиданно вскарабкавшегося в корзину; из-за него нам пришлось выбросить два балластных мешка из четырех. Осталось всего два! Никогда еще Эжен Годар не взлетал в таких условиях. Поэтому на продолжительный полет рассчитывать не приходилось.

Мы начали подъем в пять часов двадцать четыре минуты. Шар взлетал медленно, по наклонной траектории. Ветер нес нас на юго- восток, а небо было несказанно чистое. Только на горизонте застыли грозовые облака. Обезьянку Жака отец выбросил на парашюте за борт. Это позволило нам подниматься быстрее, и в пять часов двадцать восемь минут мы, согласно показаниям барометра-анероида, уже парили на высоте восьмисот метров.

Город с такой высоты смотрелся великолепно. Площадь Лонгвиль напоминала муравейник, населенный черными и рыжими муравьями — людьми, одетыми в штатское платье и военные мундиры. Шпиль кафедрального собора понемногу уходил вниз, указывая наподобие стрелки высоту нашего подъема.

В корзине воздушного шара не ощущалось движения ни в горизонтальном, ни в вертикальном направлении. Поэтому казалось, что горизонт постоянно находится на одной и той же высоте. Только его радиус все увеличивался, и земля под корзиной уходила вниз, как в воронку. В то же время воздух был совершенно спокоен и стояла абсолютная тишина, нарушаемая только скрипом ивовой корзины, в которой мы находились.

В пять часов тридцать две минуты из-за туч, закрывавших западный край неба, пробился солнечный луч и начал подогревать оболочку; заполнявший ее газ расширился, и мы, не сбрасывая балласта, оказались на высоте 1200 м, максимальной за всё время нашего путешествия.

И вот что я оттуда увидел. Прямо под нами оставался Сент-Ашёль со своим чернеющим парком, сжавшимся так, словно я смотрел на него в перевернутый бинокль. Кафедральный собор будто приплюснуло к земле, и его шпиль потерялся среди городских зданий. Сомма вилась тонкой светлой лентой, железные дороги напоминали линии, прочерченные рейсфедером. Улицы казались спутанными шнурками, фруктовые сады походили на обычный развал зеленщика, поля представали разноцветными лоскутками, вроде тех, что в давние времена портные вывешивали у своих дверей. Амьен превратился в скопление сероватых кубиков, напоминающих вывалившиеся из перевернутого ящика нюрнбергские игрушки [610] Нюрнбергские игрушки — забавные, ярко раскрашенные глиняные и деревянные фигурки; изготовлялись в немецком городе Нюрнберге по меньшей мере с XIV в. Странствующие торговцы-коробейники разносили этот товар по всей Европе, сделав его чрезвычайно популярным во многих странах. Постепенно вошли в оборот также разнообразные волчки, дудочки, погремушки, волшебные фонари и т. д. В начале XX в. в Нюрнберге было 243 игрушечные фабрики и мастерские. В ряде европейских стран возникло оригинальное производство игрушек, аналогичных нюрнбергским. . А дальше, словно кучи щебенки, разбросанные для укладки покрытия исполинской дороги, располагались окрестные деревушки: Сен-Фюсьен, Виллер-Бретоннё [611] Виллер-Бретоннё — ныне маленький городок в 17 км восточнее Амьена. , Ла-Нёвиль, Буайе, Камон, Лонго.