Алексей Шаманов - Ассистент

И он не обманул ожиданий, заиграл, глухо бухая ударными и подвизгивая духовой медью, похоронный марш по Марко и Катерине. Я не сразу нажал кнопку с зеленой трубкой, послушал, проникся скорбью… Чушь, конечно. Мне просто приснился сон. Сон и только. Если бы сны имели обыкновение сбываться, мир давно бы перестал существовать. Мало ли что привидится раздраженному, злому человеку? Я, например, когда переем на ночь жирного или, хуже того, с перепоя, регулярно вижу во сне Светопреставление в таких, порой, извращенно-садистских формах, что Иоанн Богослов со своим Апокалипсисом отдыхает, не серьезнее он пацаненка в песочнице с игрушечной лопаткой…

Я взглянул на дисплей. Так и есть — Анна Ананьева, переводчица-москвичка.

— Слушаю вас, Анна.

— Добрый вечер, Андрей.

Ага, добрый… Двух человек я только что укокошил и спалил живьем. Пусть и во сне. Добрее не бывает.

— Хотя, как сказать, добрый… — продолжила переводчица, будто меня телепатически подслушав. — Дело в том, что директор фильма уволен…

— Я слышал эту историю.

— У французов, кстати, в штатном расписании нет никакого директора, есть помощник исполнительного продюсера… Так вот, завтра из Парижа вылетает в Москву новый, чех по национальности, со знанием русского языка и российских условий. Но пока он доберется до Иркутска, мадемуазель Каро выкручивается одна… Как у вас, Андрей, с подготовкой улицы?

— Все о’кей, — блеснул я своим отсутствующим английским.

— Хорошо. Если вы свободны… — Анна Ананьева сама себя перебила: — Нет, надо рассказать все по порядку. Два часа назад режиссер с оператором-постановщиком были на натуре, которую будут снимать сразу после вашей улицы, тем же утром. Оператор требует, чтобы в одном месте росло три елки.

Я не мог уяснить, что им от меня-то надо?

— Ну и пусть растут. Я-то при чем?

— Там их нет, — пояснила москвичка нервно. — Надо их где-нибудь поблизости срубить…

— Срубил он нашу елочку под самый корешок! — пропел я прочувственно.

Анна не прореагировала. Вероятно, у маленьких москвичей в новогодние праздники принято петь совсем не те песенки, что у русских. Вероятно, они поют: «Джингл бэлс, джингл бэлс…» или какую-нибудь другую североамериканскую фигню…

— Повторяю: надо срубить три елки и поставить их туда, куда указал оператор. Для ракурса.

До меня наконец дошло:

— Понял. Жоан хочет, чтобы я это сделал!

— Вообще-то это работа художника-постановщика, вашего земляка, но я уже час не могу до него дозвониться. Если вы не хотите, чтобы у него возникли неприятности…

Я разозлился. Что эта Ананьева говорит со мной, как с врагом каким-то? Обиделась? Ну так хрен с ней.

— Анна, не надо меня пугать. Я все и без того сделаю. Завтра сразу после съемок улицы Грязнова поедем и…

— Исключено, — отрезала вредная москвичка. — Все должно быть сделано сегодня.

— Я все успею утром. Какой смысл ехать на ночь глядя?

— Никакого, — согласилась Анна. — Но Жоан сразу же заплатит вам сто долларов. Много времени займет срубить три двухметровых елки и переставить их на десять метров?

— В час уложусь.

— Мадемуазель Жоан вас увезет, подождет, пока вы работаете, и привезет обратно. Сто долларов. Вы согласны?

Я, конечно же, был согласен. Я бы и даром все сделал ради очаровательной француженки. Но если предлагают деньги… Бьют — беги, дают — бери. Народная мудрость. Жоан же их не из собственного кармана платит. Не мне, так кому-то другому.

— Когда вы за мной заедете?

— Заедет за вами мадемуазель Каро. Ананьева была раздражена, и это было заметно. — Мне-то там что делать? В какое место переставить елки, она вам покажет. Догадаетесь, надеюсь?

Я даже ответить ей забыл… Значит, Жоан будет одна… Интересное кино. Я, она, ночь и сибирская заснеженная тайга. Многообещающее начало… А дальше — видно будет. Чем черт не шутит… Действительно, чем?

А с Анечкой можно встретиться отдельно в менее экзотической обстановке…

Теперь, после кошмарного сна с двумя заживо сгоревшими телами, я почему-то был — само вожделение. Даже и не подозревал в себе подобной некрофилии.

— Так вы согласны? — прервала мои мысли москвичка.

— Да, — ответил я коротко, потому что и без того, как паровоз, с присвистом сопел в трубку.

— Жоан не знает города. Вы могли бы подойти на угол улиц Дзержинского и Грязнова через полчаса?

Переводчица отвела, вероятно, сотик от лица, и я услышал отдаленные голоса на неземном, галльском. Анна Ананьева, догадался я, говорила продюсеру о моем согласии. А чуть позже — восторженный голос Жоан:

— Бонжур, Андрэ!

— Бонжур, мадемуазель! — ответил я, чем почти полностью исчерпал свой словарный запас на инопланетном, французском. На самый крайний случай для поддержания беседы у меня оставалась фраза Кисы Воробьянинова из «12 стульев»: «Мсье, же не манж па сис жур…», но к конкретной ситуации она подходила не очень…

Через двадцать минут я стоял на углу улиц Дзержинского и Грязнова, экипированный по-рабочему в зимнем варианте: белый длиннополый тулуп, валенки, мохнатая шапка-ушанка из шкуры седого северного волка. В сумке при ходьбе позванивал инструмент.

В назначенное время подкатила Жоан Каро за рулем арендованного «шевроле». Она улыбалась, но это ни о чем не говорило. Улыбалась она любому собеседнику. Врожденная западная толерантность… Честное слово, не знаю, что хорошего в этих показушных улыбках? Не верю я белозубым евро-американским улыбкам. Это реклама личного дантиста, не более.

Очень надеюсь, что Жоан Каро не стоматолога рекламировала, а действительно рада была меня видеть. Встреча наша состоялась по ее инициативе, а то, что мы остались наедине, — тем паче.

— Гутен таг! — невпопад сказала она с улыбкой.

— Гут морген, — ответил я, дабы соответствовать мировому беспределу современности. Забросил сумку с инструментом на заднее сиденье, а сам устроился на переднем рядом с Жоан.

— Андрэ… — прошептала она, проведя ладонью по моей шершавой щеке.

Черт, побриться-то я не догадался, думал — руками буду работать и только…

— Дорогу-то знаешь? Не заблудимся? — спросил я грубовато и вдруг добавил неожиданно для себя самого: — Чего ты, Жанка все лыбишься да лыбишься, как Параша перед получкой?

Она рассмеялась смехом звонким, как колокольчик под дугой русской тройки.

— Нихт Жанна! Их хайсе Жоан!

— Не хочешь Жанкой, будешь Жоанкой, — согласился я.

— Нихт ферштеен, — сказала она и рванула с места «шевроле» так, что меня отбросило на спинку сиденья. Темпераментная женщина. Даже резкая. — Форверц, Андрэ, форверц!

Жоан Каро тоже, наверно, учила в школе немецкий язык и, как и я, имела твердую оценку «удовлетворительно». Так что я ее хорошо понимал. На ту же отметку. Но теперь она перешла на родной, закартавила мелодично. А у меня неожиданно стало нестерпимо жечь во лбу, закружилась голова, и я, похоже, потерял ненадолго сознание. А когда оно вернулось, я чуть снова его не потерял, потому что… Потому что то, что произошло, не могло произойти. По всем законам человеческой природы происшедшее было попросту невозможно… Я слышал лепет Жоан и понимал все, что она говорит, не замечая иностранных слов. Мне казалось, что она перешла на русский.