Мирко Пашек - Ловцы жемчуга

— Даже самые желанные гости когда-нибудь ведь уйдут, — заявил господин Бабелон. — Я подожду. Что поделаешь. К сожалению, Абдаллах мой должник…

— Боже мой, да если ваше дело заключается только в этом, вы можете не затруднять себя ожиданием, — засмеялся господин Попастратос. — Я сам заплачу за него, а потом рассчитаюсь с ним.

— Вы очень любезны… пожалуй, вы самый любезный из всех, кого я знаю, — поклонился ему господин Бабелон. — Но мне нужно бы и поговорить с Абдаллахом. Смотрите, ведь он забыл у меня свою вещь, которую я ему когда-то подарил. Это очень меня огорчило… — С этими словами он показал вечное перо, и господин Попастратос рассмеялся.

— Ну, что же, поднимитесь наверх. Первая дверь налево. Она не заперта — в комнате так уютно, что даже птица не пожелает улететь из нее.

Господин Бабелон поблагодарил его поклоном.

Абдаллах сидел в пустой комнате на соломенном коврике, и веки его глаз дрожали, словно листья осины. Он только что возвратился из далекого путешествия в райские сады. Господин Бабелон улыбнулся, поздоровался с ним и уселся прямо на голый пол.

— Достойно ли сыну Али Саида жить в этой дыре? — спросил он с укоризной.

Абдаллах поднял глаза, горевшие ярким огнем; веки глаз все еще вздрагивали.

— Призрак, — шепнул он. — Везде призраки. И эта комната — призрак. Я живу во дворце, который тебе и не приснится…

Господин Бабелон вытащил вечное перо и положил его к ногам Абдаллаха:

— Я принес твою вещь, которая когда- то нравилась тебе. Возьми ее.

Абдаллах посмотрел на перо.

— Оно мне уже не нужно, — устало проговорил он. — Я могу писать в воздухе пальцем золотые буквы. И стоит мне лишь подуть на них, как они исчезнут…

— Иди ко мне, Абдаллах, — зашептал ему господин Бабелон. — Я дам тебе много кната, и я уложу тебя на мягкие подушки, к которым ты привык.

Но Абдаллах покачал головой. Казалось, лицо его было из темного стекла. Было видно, как на запястье дрожала голубая жилка, она билась так часто, что, казалось, сейчас лопнет, и брызнет кровь, если в его жилах таковая имеется. Господин Бабелон во всяком случае очень в этом сомневался. За несколько недель Абдаллах превратился в сгусток нервов, и его слабое сердце, конечно, долго не выдержит. С его лица исчезло выражение упрямой жестокости, оно стало мягким и безвольным; для жестокости нужна воля, а у Абдаллаха ее больше не было. Это уже не был Абдаллах — Раб Божий, это был раб эль-кната и господина Попастратоса.

Господин Бабелон встал.

— Жаба! — крикнул он. — Ты даже не безумец, а просто идиот!

Это были первые резкие слова, которые когда-либо слетали с его уст. Минуту он стоял неподвижно… Потом вышел, не попрощавшись, не забыв, однако, забрать вечное перо. Печальный, вошел он в кабинет хозяина.

— Я побежден, — глубоко поклонился он господину Попастратосу и подал ему пачку расписок. — Я старый чурбан…

— Удача — как женщина, — философски молвил господин Попастратос, подсчитывая цифры. — Будьте же вы мужчиной! — Он раскрыл сейф и расплатился с господином Бабелоном.

— Это правда, — отвечал господин Бабелон, пряча деньги. — Желаю вам, чтобы сын ушел не раньше отца.

— Куда? — наивно спросил господин Попастратос.

— К праотцам! — добродушно улыбнулся господин Бабелон и поспешно откланялся.

Господин Попастратос застыл за своим столом, потом торопливо поднялся по лестнице.

Абдаллах сидел в той же позе, в какой оставил его господин Бабелон; веки его дрожали, жилка на запястье пульсировала, глаза блестели.

Хозяин мрачно посмотрел на него; он не был здесь уже несколько дней, не желая переживать то неприятное ощущение, которое всегда охватывало его в присутствии Абдаллаха, и довольствовался сообщениями слуг о том, что все в порядке. Но порядка не было: эль-кнат действовал быстрей и губительней, чем это можно было ожидать; Абдаллах был слишком слаб и безволен. И сейчас господин Попастратос знал, что Абдаллах его раб, что он сделает все, что ему прикажут, что он будет лизать ему ноги за четверть вязанки кната. Но он знал и то, что, пожалуй, с эль-кнатом пора покончить… Он сел.

— Абдаллах, скоро я отправлюсь в плавание в дальние страны. Если хочешь, я возьму тебя с собой.

Абдаллах покачал головой. Он не хотел ничего, его утомляло даже безделье, и плыть куда-то казалось ему просто ужасным.

— Я буду и в Египте, — продолжал господин Попастратос. Высажусь в Порт-Саиде и поеду в Каир. В Каире есть квартал, огороженный высокой стеной, и называется он Эзбекуи. Слышал ли ты о нем?

Абдаллах качнул головой. Конечно, он слышал о квартале Эзбекуи в Каире и когда-то очень стремился побывать в нем, провести там хоть несколько ночей. Но сейчас он был утомлен, и качнуть головой легче, чем кивнуть и потом объяснять что-то.

Минуту господин Попастратос молча грыз ногти.

— А хочешь быть Господином Жемчугом, Абдаллах? — сказал он, наконец.

И тут в Абдаллахе что-то дрогнуло. Он поднял голову.

— Хочу! — воскликнул он страстно. — И буду! Но что случилось? Али Саида больше нет? Ты что-то скрываешь от меня, грязный руми?

В голосе его слышались угрожающие нотки. Какие-то скрытые силы проснулись в его душе и превозмогли странную летаргию, одолевавшую его. Была ли это жажда могущества, жажда славы, единственная жажда, которая еще влекла его, если не считать воды и кната? Господин Попастратос не знал. Но он почувствовал, что задел больное место.

— Нет, твой отец пока жив, — сказал он. — Я не стал бы скрывать от тебя его смерти. И я не стану скрывать еще одной вещи: если ты хочешь стать Господином Жемчугом, ты должен отказаться от кната. Хотя бы на время.

Ты очень жаден и тороплив… Ты так тороплив, милый юноша, что можешь обогнать даже Али Саида. И тогда ты никогда не сможешь стать Господином Жемчугом, никогда, ведь покойник может стать только Господином Вечности…

И господин Попастратос засмеялся, ему казалось, что сегодня он очень остроумен. Но улыбка, неуместная улыбка, тут же сбежала с его лица.

— Ну, Абдаллах, отказываешься от кната? Стоит сделать это ради того, чтобы быть Господином Жемчугом.

Абдаллах кивнул головой. Да, ради этого можно многим пожертвовать.

— Сегодня ты уже не получишь кната, Абдаллах! — подчеркнул господин Попастратос. — Хочешь, не хочешь, а так надо! Я твой друг, а дело идет о твоем здоровье!

Абдаллах снова кивнул. Он вдруг понял, как близка смерть. Раньше он никогда не думал об этом. У него не было для этого ни времени, ни повода; он без устали бродил по садам, созданным его воображением, и ласкал женщин, которых не существовало. Но сейчас мысль его обрела способность охватить все это, и он видел все это так ясно, словно блеск глаз сделал его ясновидящим. Он кивнул. Да, он все понимает и со всем соглашается.