Эрнст Бутин - Золотой огонь Югры [Повесть]

В просторной кухне с провисшими, протянутыми из угла в угол веревками, на которых сушилось женское и мужское белье, наволочки, пеленки и простыни, топтались у длинной, облицованной белыми квадратиками плиты женщины. На Егорушку почти и не взглянули. Только одна, худая, с черным от загара лицом, сидевшая на корточках перед духовкой, выжидательно повернула голову к двери и, увидев мальчика, стала медленно выпрямляться, вытирая руки о передник; да костлявая старуха, сгорбившаяся у бокового столика над примусом, уставилась на Егорушку круглыми выцветшими глазами.

— Никак племяш? — Женщина обеими руками пригладила свои жидкие редкие волосы. Лицо ее, некрасивое, длинное, стало растерянным. — Ну точно, Егорка. Мама, видите, Егорка приехал! — На секунду взглянула на старуху у примуса и, радостно ойкнув, метнулась к мальчику. Склонилась над ним, обняла, поцеловала. — А где ж дедушка? Ты чего один-то?.. Аль случилось что? — И когда Егорушка не ответил, а лишь учащенно, прерывисто засопел, встревожилась. Заглянула испуганно в лицо. — Чего случилось-то? Сказывай!.. Захворал дедушка? Помер?

Егорушка крепился изо всех сил, чтобы не заплакать, но не удержался — всхлипнул, зашмыгал носом. Низко опустил голову. Еле слышно, сдавленным голосом, с затяжными дрожащими вздохами рассказал о том, как убили деда, как похоронили его, поставив по-большевистски вместо креста пирамидку с красноармейской звездочкой, как чоновцы стрельнули три раза из винтовок…

Женщины перестали греметь кастрюльными крышками, ножами, сковородками — слушали серьезно, понимающе.

— Ой да сиротинушка ты несчастная, — надсадно заголосила вдруг, не дослушав, тетка. — Да сколь же эта война проклятая аукаться будет, да сколь же еще кровушке литься?.. Ой да горький ты, бездольный, горемыченький-и-ий, да за что же на тебя, такого маленького, столь несчастий-то? — Из ее глаз светлыми дорожками потекли по морщинистым щекам слезы.

Егорушка, не сдерживаясь больше, облегченно, в голос, зарыдал, уткнувшись лицом в теплый передник тетки. Она принялась торопливо оглаживать его плечи, спину.

— Пойдем, воробушек, пойдем, касатик, в квартеру, — оглянулась на старуху, попросила скороговоркой: — Последите за духовкой, мама, как бы не сгорели… — И опять к Егорушке: — Не убивайся, родненький, не рви себе сердце-то. Слезами дедушку не воскресишь, не воротишь… Ну успокойся, миленький, успокойся, золотце, будя плакать-то. Не то Танька с Манькой засмеют. Помнишь еще Таньку с Манькой-то? Не забыл?

Своих двоюродных сестер-близняшек Егорушка помнил, но сейчас с трудом узнавал: когда-то маленькие, щупленькие, с жидкими косичками-хвостиками, они, худые, так и не нарастившие мяса, вымахали выше Егорушки на целую голову и стали похожи на галок. Сходство усиливали и крупные цыганские глаза, и носастые, со впавшими щеками, лица, и особенно коротенькие, только начинающие отрастать, черные волосы, гладко облепившие головы. Танька с Манькой играли замызганными тряпичными куклами, но на скрип двери отбросили их, уткнулись носами в букварь, завыкрикивали старательно:

— Ре… ра… ру… Ре-спу-бли-ка… тр-р-ру-да!

Мать строго, с подозрением взглянула на них, стукнула одну, другую по макушке суставом согнутого пальца.

— Опять с цацками забавлялись?! — Но тут же сменила гневный голос на медовый: — Проходи, Егорушка, не гляди на этих дурех балованных. Ты уж небось бойко читаешь? Дед-то Никифор большой грамотности человек был, обучил тебя, поди. А эти все еще ма-ма в «мама» сложить не могут… Сейчас, сейчас покормлю тебя, потерпи.

— Не-не, не надо, теть Варь! Я в детском доме поел.

— Вправду? — Женщина резко остановилась на бегу, точно запнулась. Обрадованно посмотрела на племянника. — Значит, до вечера обождешь?.. Да ты проходи, проходи, — потянула его за рукав, подтолкнула в комнату. — А я побегу. Дела у меня… Смотрите, девки, не обижать парня!

Егорушка потоптался, направился было к столу, но передумал — свернул в сторону. Сел на лавку у окна, положил картуз на колени, огляделся.

— Егор, Егор, проглотил багор, — слегка повернув к гостю голову и хитро посматривая на него, запела негромко, словно бы самой себе, не то Танька, не то Манька. — Егор, Егор, полез на забор…

— …с забора упал, ногу сломал, — подхватила вторая, то ли Манька, то ли Танька, и тоже осторожно, с лукавой улыбочкой покосилась на него.

Егорушка показал им кулак, отвернулся к окну, принялся разглядывать желтый флигель в глубине двора. Сестры, осмелев, запели громко про багор и про забор— Егорушка не обернулся. Манька с Танькой смолкли. Но ненадолго. Пошушукались, прыснули, хихикнули и затянули новое:

— Егор, Егор, не смотри во двор. Там купчиха живет («Не купчиха, а монашка, — торопливым шепотом поправила какая-то из девчонок. — Мы ж договорились. Купчихой она раньше была»)… Там монашка живет, тебя к черту унесет («Как же монашка к черту унесет? — возмущенно зашипел другой голос. — Монашки с нечистой силой не дружат!»)

Егорушка, обиженно прислушиваясь и к громкой дразнилке сестер, и к тихому их переругиванию, думая о своем — сперва, тоскливо, о дедушке, потом, с сочувствием, о приятелях, — наблюдал без интереса за высоким военным, который уверенным шагом пересек двор, остановился у дверей флигеля, постучал. Дверь открылась…

— Дело осложняется, господа, — с порога кухни заявил Тиунов. — Прибытие «Святогора» мы проморгали. — Хмуро посмотрел на Арчева, который настороженно, вполоборота, готовый скрыться, стоял в двери гостиной, на Козыря, дремотно, непонимающе моргавшего из-за спины своего командира, на капитана, поднявшего от стола заспанное, в красных складках лицо. — Арестованных отвели в тюрьму. — Тиунов сел, закинул ногу на ногу. — А остячонка я не видел. И где он сейчас — не знаю.

— Он скорей всего в детском доме, — с трудом разлепив опухшие веки, буркнул капитан. — Фролов с Медведевой как-то говорили о таком варианте.

— В детдоме, детдоме… Скверно, если это так… — Тиунов налил из графинчика в рюмку. — Там подобных огольцов — табун! Попробуй узнай нашего, — выпил, твердо, со стуком, поставил рюмку. — Придется кому-то из вас пойти со мной, чтобы показать Еремей.

— Только не я! — испуганно вскинул ладони капитан. — Я загублю дело!

Тиунов и Ирина-Аглая вопросительно посмотрели на Арчева. Тот усмехнулся, медленно повернул голову к Козырю. Объявил как о само собой разумеющемся:

— Пойдешь ты. Больше некому. Видишь, Виталий Викентьевич — тряпка.

— А вот этого не хочешь? — Козырь сунул ему под нес кукиш, скрипуче, издевательски засмеялся. — Нашел шныря на подхвате! Сам топай, если…

И не договорил: Арчев, оскалившись, дернув верхней губой, звонко шлепнул пятерней по его загривку, вышвырнул Козыря на середину кухни, а Тиунов, выдернул из кармана револьвер, вскинул его, щелкнув предохранителем.