Михаил Колесников - Перстень вьюги [Приключенческая повесть]

Матрос окинул взглядом равнину. Ветер гнал тучи белесой пыли. Никаких признаков жизни. Только торчат каменные «грибы» — останцы да синеватые валуны. Скучно жилось смотрителю маяка. Изо дня в день видеть камни, пыль, пустынное море.

Море-то еще куда ни шло. Море всегда веселит, если даже бесится, как сегодня. С высоты глядеть на вспененную поверхность приятно. Чувствуешь уют, будто в теплой избе во время вьюги. У самого обрыва налетевшие валы закругляются, словно полозья у саней. Эти морские сани наскакивают на каменную стену, стараясь ее сокрушить, — даже маяк вздрагивает, — затем откатываются, чтобы с новой силой подняться еще выше, выше. У Бубякина за время службы на корабле выработалось свое отношение к морю. Признаться, он не любил, когда оно голубое, вроде бы бесцветное. Голубым море бывает только тогда, когда спит. Гораздо любопытнее, если оно лохматое, белое от пены; так и норовит перемахнуть через палубу. Тебя швыряет из стороны в сторону, а на душе этакое веселье, да и все вокруг возбуждены, смотрят на белые валы с безуминкой в глазах.

Корабль качается на волнах, падает в белые пропасти, поднимается на гребни…

Беспрестанный грохот моря притуплял сознание. Что-то огромное, тяжелое входило в Бубякина, и он никак не мог стряхнуть тяжесть. Он спал, хотя все еще верил, что по-прежнему видит и море, и тучи пыли, и каменные «грибы», напоминающие памятники на кладбище. Он спал, прислонившись одеревеневшим затылком к стене, безжизненно свесив руки. Из кармана выкатилась граната. Ему было сладко, покойно после всех передряг. Так хорошо упереться спиной во что-то прочное, твердое… Ему казалось, что и Дягилев испытывает нечто подобное. Рана не такая уж серьезная, и он наверняка дождется ночи, партизанского фельдшера, командира Андруса. При взгляде на Андруса в смерть не верится. Андрус знает такое, чего не знает никто. Он подумал о задорной курносой Юуле с круглым, как яблочко, лицом, о ее грубоватых шуточках (то положит камней в карман задремавшему Бубякину, то спрячет шапку) и поверил, что все обойдется. А когда вернутся с Дягилевым в Пулково, начальник штаба майор Гуменник даже не поверит всему, будет насмешливо скашивать глазки и все же в конце концов пошлет Бубякина в Ленинград, на радио. Отличился матрос…

Он проснулся от ощущения надвигающейся опасности. Сознание вернулось мгновенно. Огляделся по сторонам. Ничего угрожающего. По-прежнему ветер гонит пыль. И тут он увидел… обыкновенную мышь. Была ли она полевой или домашней и как очутилась на маяке, на верхней галерее, никто не смог бы объяснить. Возможно, поколения мышей сменялись тут с незапамятных времен, возможно, совсем недавно тут еще жили люди, а где люди — там и мышь. Может быть, эта мышка соскучилась по человеку и вот теперь выползла из норы, сидит, насторожив круглые уши. Бубякин потрогал гранату, но потом решил, что мышь можно прогнать обыкновенным камешком.

— Эй ты, черт бы тебя слопал! — закричал они замахал руками.

Мышка исчезла. Но матрос знал, что рано или поздно она вновь высунет свою острую любопытную мордочку. «Нужно заткнуть нору», — размышлял он, но не двигался с места словно парализованный. Скорее бы смеркалось… Не лучше ли перебраться вниз от этой тварюги? А если там, в темноте, они кишмя кишат?..

Бубякин перевел взгляд на Дягилева и сразу же забыл про мышь. Дягилев неестественно вытянулся, не дышал. Матросу было знакомо это странное выражение лица, делавшее человека совсем не таким, каким он был при жизни. Словно перед вами совсем другой, незнакомый, чужой. Матрос припал ухом к груди товарища. Сердце остановилось.

И хотя он ждал этого, ждал с великим страхом, ждал и смутно надеялся, что, может быть, Дягилев все-таки не умрет до темноты, трудно было поверить, что все кончено.

Бубякин закрыл глаза ладонями и заплакал. Он задрожал всем телом, когда раздался спокойный голос Дягилева:

— Насилу вспомнил… Передай колечко Наташе…

— А вы?! — закричал Бубякин.

И хотя лицо Дягилева оставалось окостенело-неподвижным, матросу почудилось, что тот усмехнулся.

— А я?.. Я — все…

Бубякин стал трясти Дягилева, но тот был мертв. Да, этот странный человек, которого Бубякин всегда не понимал да так и не понял до конца, умер. Скорее всего, слова почудились. Не было этого разговора с мертвым, не было! И все же матрос снял с мизинца покойника бронзовое кольцо, положил себе в портсигар.

Теперь дело за небольшим. Как только совсем стемнеет, он оставит маяк, проберется к своим, в «адскую» долину, в пещеры. Сюда можно будет вернуться еще этой ночью, забрать тело.

Он не сомневался, что находится в полной безопасности. Ему казалось, что гарнизон склада уничтожен, что партизаны рыщут по всей округе, пытаясь напасть на след Бубякина и Дягилева, и не исключено, уже идут сюда. Ведь они условились…

Откуда мог знать Бубякин, что большая часть партизанского отряда уничтожена, что эхо взрыва в бухте Синимяэд докатилось до главного немецко-фашистского штаба, что отборные части уже переброшены в район катастрофы, что вся фашистская контрразведка поставлена на ноги и что ей удалось отыскать след, ведущий прямо к маяку. Если бы матрос покинул маяк раньше, он все равно угодил бы в руки врагу. Вся местность был оцеплена. И вот небольшой отряд во главе с прытким капитаном Цванцигером поднимается по расщелине на плато…

И когда внизу у двери зарычали собаки, матрос догадался, что ему отсюда не уйти, не выбраться… Людей можно сбить с толку, запутать, а собак никогда… Немцы появились словно из-под земли. Еще совсем недавно ничего подозрительного не наблюдалось — и вдруг…

Сперва они дубасили по двери сапогами и кулаками. Но так как Бубякин не откликался, стали как ошалелые строчить из автоматов. Кому-то из них пришла мысль притащить увесистый камень и употребить его вместо тарана. После каждого удара маяк вздыхал, охал.

Бубякину надоела канитель, и он швырнул гранату вниз. Взрыв. Вопли. Визг собак. На некоторое время они там, у двери, угомонились. Наверное, совещались или оттаскивали покалеченных.

Сделалось совсем темно. В карманах Дягилева он нашел еще две гранаты. Согрел в ладони каждую. Будто спелые кедровые шишки. Целое богатство! С ними можно было держаться… Плюс пистолеты… Как жаль, что не прихватил тогда автомат убитого ефрейтора! Ну ничего, ничего…

Он деловито подсчитал свои ресурсы. Не так уж много, но все же… Бубякину нечего больше терять, а над этими дураками он поизмывается. Эх, испить бы кваску, от которого во рту скрипит!

Капитан Цванцигер опомнился и снова перешел к штурму маяка. Он был преисполнен решимости, сыпал ругательствами, понуждал. Бубякин снова бросил гранату. Потом еще. Расстрелял все патроны, бил наугад, почти наполовину свесясь с мостика, не опасаясь, что могут смахнуть автоматной очередью. Только бы покалечить их поболее… Особую злость вызывали рычащие псы, здоровенные, как телки. Да еще бы патронов, патронов… патронов… чтобы косить и косить…