Виктор Киселев - Золотой водопад

Тюрьма, этапы, побег связали его судьбу с судьбами этих пропащих людей. Не будь они такими беспомощными в тайге, Митька давно бы бросил воровскую компанию и куда быстрей пришел бы к заветной цели. Мысленно он продумал каждый свой шаг. Вот он добирается до отцовской зимовейки. Есть ружье, есть полсотни зарядов. Попусту их тратить нельзя: для пропитания можно ловить рыбу в реке, а дикую птицу заманивать в силки. Порох и дробь — на пушного зверя. Не устоят в Убугуне прижимистые чалдоны перед богатым подарком: жадно разгорятся глаза на огненные переливы лисьих шкурок, задрожат заскорузлые пальцы, поглаживая искристый мех соболя. Развяжут языки, выболтают, что с Галей и где она. Тайно подкрадется ночью Митька к заветному окошку, одним ногтем постучит в темное стекло. Сердцем почует ненаглядная: это он, ее суженый, здесь, рядом, только руку протяни. Неслышно поднимет она тяжелые запоры, выскользнет на крыльцо, подхватит ее Митька на сильные руки, унесет в синие горы, к матери-тайге, в родное зимовье. Заживут они с Галей вдали от злых людей, подружатся со зверями, с природой, и ничего больше не надо двум счастливым: радость и счастье без границ, без края все заменят им, пережившим горькие обиды и злую разлуку.

Из раздумья Л1итьку вывел легкий толчок в плечо.

— Смотри, таежник, — халупа.

— Никак кто-то меня кличет? — встрепенулась Галя, оторвавшись от вязанья л приподнимаясь с деревянной скамьи, где она сидела рядом с маленькой сухонькой старушкой. — Бабушка, ты все знаешь. Где мой Митя? Когда мы встретимся? Ведь я скоро сына рожу.

— Встретитесь, милая, да не скоро. И сынка он увидит, и еще даст вам бог деток. — Старуха, закатив глаза и сложа молитвенно руки, быстро-быстро запричитала знахарский заговор на обереги в пути-дороге раба божиего Митрия:

— Едет он во чистом поле; а во поле растет одолень-трава. Одолень-трава! Не я тебя породила, не я тебя поливала: породила тебя мать сыра земля, поливали тебя девки простоволосы и бабы-самокрутки. Одолень-трава! Одолей ты злых людей; лиха бы они на Митрия не удумали, скверного не мыслили. Отгони от него чародея, ябедника. Одолей ему горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пенья и колоды. Идет он с тобой, одолень-трава, к морю-окияну, к реке Иордану, а в море-окияне, в реке Иордане лежит бел-горюч камень Алатырь. Как он крепко лежит, так бы у злых людей язык не воротился, руки не подымались, а лежать бы им крепко, как лежит бел-горюч. Спрячет он тебя, одолень-трава, у ретивого сердца, во всем его пути и во всей его дороженьке храни и соблюди невредима от всех наветов вражьих. Аминь.

Галя слушала быстрый шепот старухи, и ей хотелось верить, что все так есть и так будет, как говорила Шестопалиха.

И только тревога об отце ребенка, о Митеньке, нарушала покой женщин. Через Шестопалиху Галя знала о суде, о заточении в Александровский централ и о выходе на этап. И думала она вместе со старой накопить денег, пойти вслед за арестантами в далекий Верхоленск, там вблизи острога купить избушку и ждать, когда Митя с каторжных работ выйдет на свободное поселение.

Всю ночь Гале снился один и тот же сон. На миг просыпаясь, она открывала глаза, шарила вокруг себя, проводя руками по тонкому тряпичному одеялу, и, не обнаружив в комнате никого, кроме тихо посапывающей Шестопалихи, снова погружалась в беспокойный тяжелый сон. Сны уносили ее в далекое, неведомое.

В расписном сарафане, легких сапожках, накинув на плечи воздушную косынку, идет она по цветочному лугу. Ромашки, подняв головки над травой, отчего вся поляна кажется белым ковром, смотрят в ее сторону. Галя наклоняется, хочет сорвать ромашку, но пальцы ее погружаются во что-то мягкое, холодное. И не ромашка в руках Гали, а горсть колючей снежной крупы. Галя разжимает пальцы, снежинки, подхваченные ветром, катятся по хрупкому насту, быстро-быстро вырастая в огромный белый ком. А она, проваливаясь в снег по пояс, бредет неведомо куда.

Уже промокли насквозь сапожки, залепило тяжелыми белыми хлопьями сарафан, порыв вьюги сорвал с плеч косынку и унес ее вслед за снежным комом. Ноги подкашиваются, все тело пронизывают каленые стрелы вьюги. Она падает, и через мгновение только невысокий холмик еще некоторое время выделяется в необозримой снежной пустыне…

Галя просыпается. Глухие ставни на окнах не пропускают с улицы света. В темноте не видно собственных рук. Тишина. Сонь…

Тропка, поросшая травой, раздваивается: левая ведет на берег реки, правая зовет в тайгу. Сворачивай вправо, там Митино зимовье, там ждет тебя твой единственный. А ноги против воли идут к реке, все дальше уводят ее от желанного счастья. Порожистый поток сердито урчит на ослушницу, отполированные водой валуны зло надувают щеки и плюются кружевной пеной, стремительные струи с разбегу бьют в торчащие из воды камни и, разлетаясь на мириады брызг, теряются, растворенные в потоке. И вдруг сильный низовой ветер налетает и ледяным дыханием сковывает неудержимый бег воды. Казалось, замерла на всем скаку конная лава: вздыбились кони, подняв кованые копыта. Галя хочет поднять руку, чтоб протереть глаза, и не может, словно сама она превратилась в ледяной столб.

«Почему вокруг то снег, то лед?» — думает она, просыпаясь.

Повернувшись на другой бок, она снова впадает в забытье. Крылья сновидения подняли ее высоко над землей, понесли над Сибирью. Разглядывая с высоты тайгу, реки и поля, Галя видит, как на цветущий луг, занесенный снегом, вышел юноша, и там, где ступает его нога, поднимают головы ромашки, зеленеют травы. Он склоняется над снежным холмиком, протягивает руку и помогает подняться девушке в цветастом сарафане и легких сапожках. «Да ведь это мы с Митенькой», — чуть не крикнула спросонья Галя, вскакивая с постели. Мягкие старушечьи руки придержали ее.

— Успокойся, голубушка, — услышала она Шестопалиху. — Видно, пришло тебе времечко порадовать нас сынком.

Ромка и Скок остались в зимовье. Митька завалил сохатого, настрелял дичи, на первое время снабдил остающихся в зимовье пищей.

Приближался день Симеона-летопроводца, когда, по преданию старых вещунов, хоронят мух и тараканов, ласточки ложатся вереницами в озера, черт меряет воробьев четвериками, отпуская только верх из-под гребла, а прочих убивает, ужи выходят на берег за три версты.

Митька ходил в дальнюю разведку, поднимался на гребень горного хребта и нашел на нем свежевыпавший снег. Вдали виднелись фантастические очертания горных вершин — Тургинские Альпы.

К подножию этих зубчатых пирамид, в долину реки Крутой, богатую пушным зверем, дичью и рыбой, орехами, грибами и ягодой, вышли Митька и Кулак-Могила. Со своими ненадежными друзьями они расстались навсегда.