Александр Линевский - Мир приключений, 1929 № 01

Я попытался оправдаться.

— Хорошо, хорошо, — успокоила нас Руфь. — Я не боюсь Юрука. Да и, вообще, в доме Норхалы мне нечего бояться. Вот за вас я беспокоюсь…

— Это напрасно, — перебил ее Дрэк. — Мы — новые игрушки Норхалы. Мы — табу. Поверьте мне, Руфь, что нет ни одного среди металлических предметов, будь он большой или маленький, который не знал бы о нас всех подробностей.

— Это правда, — подтвердил я.

— Нас, вероятно, с интересом, как желанных гостей, примет население, — сказал Дрэк. — Я надеюсь даже увидеть над городскими воротами надпись: «будьте желанными гостями в нашем городе».

Руфь улыбнулась, но в улыбке ее было мало веселого.

— Мы скоро вернемся, — Дрэк положил руку на плечо Руфи. — Неужели вы думаете, что что нибудь могло бы мне помешать вернуться к вам? — прошептал он.

— Пора отправляться, — вмешался я. — Я, как и Дрэк, думаю, что мы — табу. Опасности не может быть никакой, если не говорить о случайностях. А если я правильно понимаю этих существ, то случайности у них исключены.

— Так же невозможны, как невозможно, чтобы что-нибудь случилось с таблицей умножения, — уверял Дрэк.

Мы поспешно собрались в путь. Наши ружья и револьверы были нам не только не нужны, но могли даже повредить. Дрэк нес на спине небольшой мешок с запасом воды, кое-какой провизии, с медикаментами и с инструментами, в числе которых был маленький спектроскоп.

Я взял в карман свой маленький, но очень сильный бинокль. К моему большому сожалению, фотографический аппарат унесла с собой моя бежавшая из ужасной впадины лошадь.

Дорога, по которой мы пошли, была гладкая, темно-серая, похожая на цемент, утрамбованный огромным давлением. Дорога слегка поблескивала, точно она была покрыта стеклянной оболочкой. Она неожиданно переходила в узкую тропинку, обрывавшуюся у самых дверей Норхалы.

Дорога устремлялась вперед, как стрела, и исчезала среди отвесных скал, образовавших ворота, через которые мы прошли накануне. За этими скалами был туман.

Рассказ С. МАКДУГОЛЬ.

Иллюстрации МАРИИ ПАШКЕВИЧ.

Питер жил один на ферме, но бывали вечера, как сегодняшний, когда он чувствовал себя безотчетно счастливым. Знакомые звуки фермы восхищали его — сильные струи молока, падающие в толстую белую пену в его теплом ведре, спокойное дыхание жующих жвачку коров, удары копыт мулов, ожидающих, когда их напоят, вода, обильно льющаяся по желобу к корыту для водопоя в то время, как Питер водил вверх и вниз ручкой насоса, — животные, пьющие с шумным увлечением.

Он снял поперечные брусья между амбаром и хлевом, где животные будут проводить ночь, набросал вилами большие охапки сена им на ужин и задержался, чтобы послушать, с каким наслаждением они уничтожали корм.

Со свернутой проволокой в одной руке и с топором в другой Питер стоял в дверях сарая, где были сложены земледельческие орудия, и с одобрением оглянулся на изгородь из столбов и колючей проволоки, которую он поставил сегодня вокруг высокого стога сахарного тростника. Было приятно сознавать, что его стог не мог теперь подвергнуться нападению блуждавшего соседнего скота, который, в поисках пищи, мог прорваться сквозь неособенно крепкие изгороди в полях и лугах попытаться утолить голод запасом, который Питеру удалось вырвать у лета ужасающим трудом.

Инструменты издали тупой звук, когда Питер положил их на место в сарае. Шумы, притаившиеся в щеколде и дверных петлях, вырвались на свободу и прозвучали в сухом воздухе, когда он защелкнул дверь. Какая-то сокровенная струна в груди Питера отозвалась на эти знакомые звуки, пробудившие в нем ощущение близости со всем его ежедневным мирком.

С колышащейся вершины канадской сосны в тишину ворвалась песня. Это напомнило Питеру, что надо выставить чашку с водой для птиц, которые прилетят на рассвете спеть ему серенаду в благодарность за питье. Когда реки высохли, птицы нашли Питера. Их зависимость от него возвышала его в собственных глазах. Это лето было тяжелым для всех.

Он вымыл чашки у насоса, наполнил их и расставил по местам. Снова зазвучала песня, но на этот раз уже из листвы тополя.

Питер наставил трубочкой губы и засвистел в ответ птице. Начался обычный вечерний дуэт. С точки зрения Питера, это был дуэт, но поскольку это касалось птицы, песня лилась соло. Как и всегда по вечерам, иволга не обращала внимания на дружеские нелепости Питера и продолжала петь свою одинокую жалобу, прерывая и не слушая фермера и как бы подчиняясь какой-то невидимой дирижерской палочке в небесах.

Питер снова попытался подражать грустным ноткам песни. Но тоскливая нотка ускользала от него, он не мог ее уловить.

Иволга продолжала одна воспевать вечернее одиночество.

Питер задумывался над этой птичкой. Он удивлялся тому, что песня ее так грустна, оперение же так красочно. Почему красивое маленькое существо всегда в одиночестве? Может быть самка его убита? Или же она улетела от него с более счастливой и удачливой птицей? Нет сомнения, что и некоторые птицы, как и люди, умели устраиваться лучше других.

Питер снова попытался найти недававшуюся ему ноту. Но в это мгновение иволга улетела на ночь на какой-нибудь уединенный насест.

Питеру тоже пора домой. Он умоется, покурит и рано ляжет спать. Не к чему сидеть до позднего часа и думать. Довольно он уже смотрел на звезды и думал, довольно уже жил в одиночестве. Жизнь станет веселее, когда тут будет Альма. Он чувствовал, что они, наконец, могли жениться.

По какому-то капризу судьбы у него одного во всей местности был в этом году хороший урожай сахарного тростника. Продолжительная засуха, из-за которой люди, животные и поля казались такими усталыми, сморщенными и угрюмыми, выжгла жизнь из всех посевов других фермеров. Корма было мало, и Питер мог назначить любую цену за высокий стог, окруженный новой изгородью. Рейнольдс, сосед с голодным стадом, сделал ему выгодное предложение. Эти деньги вместе с его маленькими сбережениями дадут ему возможность жениться. Он поедет завтра утром к Веллерч и объяснится с Альмой. Приятно будет сообщить ей о выгодном предложении за тростник. Жадные существа эти женщины, несмотря на все их кажущееся расположение! Глаза Альмы всегда блестели при одном упоминании о деньгах.

Он сидел и курил и думал о своей женщине. Может быть ему не следовало писать ей про засуху. Но когда на него находило настроение писать, он не мог не подмечать всех черточек жизни фермера — злаков, поднимающихся влажным ковром зеленых кудрей, капризно превращающихся в ковер из коричневого пергамента под трепещущим зноем безжалостного солнца; ветра, задорно поднимающего с полей сгоревшие побеги и уносящего их в горы; темных обрывков растрескавшейся суши, улетающих куда попало. Это был конец его страшного труда, распашки, засева этих бесконечных миль.