С. Семенов - Мир приключений, 1928 № 05

Была весна и в самом домике и за его стенами.

Когда Целия сказала, что у них родится ребенок, она подумала, что до сих пор она еще совсем не знала своего мужа. Он сам шнуровал ей ботинки, на руках носил ее вверх и вниз но крутой лесенке их дома и раз как-то она застала его за мытьем кухонной посуды, потому что после обеда она показалась ему бледной и усталой.

Однажды вечером, вернувшись из города, Говард сказал Целии: — Меня хотят послать от фирмы в долину Брамапутры, в Дарджилинг, в долину Сурмы, в Мадрас и в Бирму. Я никогда и не мечтал, что мне могут дать такое поручение. Если бы я не был таким тщеславным ослом, я бы и не сказал тебе об этом. У меня просто мелочное желание поднять себя в твоих глазах.

— Точно можно подняться выше, чем ты уже стоишь для меня!

— Я, кажется, говорил тебе про Дарджилинг. Рассказывают, что плантации там так благоухают, что человек пьянеет от аромата. Видишь ли, фирма вот как смотрит на это дело. Публике начинает надоедать все только одна горечь, да чернота чая. В ста двенадцати ложках, составляющих фунт Дарджилингского чая, больше аромата белой акации, чем в… любимая, ты не слушаешь?!

Целия не слушала. Она прощалась в своем сердце с Говардом.

— Говард, — сказала она, — я хочу, чтобы ты привез мне из Бирмы большой веер из перламутра и сандалового дерева.

Мы когда-нибудь поедем с тобой вместе, — сказал он, и в глазах его была тоска подавленного желания. — Я не могу оставить тебя в такое время. Это было бы ужасно.

— Если ты поедешь, Говард, — сказала она, — я рожу нашего ребенка с радостным сознанием, что отец его вернется обогащенный и умом, и духом. Да и деньгами тоже.

— Я хочу, чтобы ты ехал, — сказала она, но то, что она скрыла за баррикадой этих слов было: — я хочу, чтобы ты ехал, потому что это единственный способ удержать тебя возле меня.

Но прошло не мало дней, пока он окончательно сдался. Ведь, в конце концов, их ближайший сосед был от них в доброй миле. На это Целия ответила, что и доктор, и больница готовы для ее родов в Нью-Йорке, и она заранее отправится туда. А потом? Потом! Но какой городской житель может чувствовать себя в такой безопасности, как чувствует она себя с Пеко. Какой вор или чужой человек мог пробраться к ней мимо Пеко? После этого неоспоримого аргумента Говард, наконец, уступил уговорам.

Брамапутра, Мадрас, Бирма. Обезьяны и павлины из слоновой кости… Веера из сандалового дерева и перламутра… Караваны с чаем на улицах Калькутты… Дикие чайные деревья в цвету… Розовые чайные цветы в Ассаме… Ассам, залитый лунным светом…

Говард узнал, что мир — огромные соты, полные красоты, и что он до сих пор никогда не выходил из своей ячейки. Он слышал нежное щебетание цейлонских женщин при сборе чая, учился в беседах с чайными торговцами из азиатской Турции, Кашмира и Персии.

Когда Целия получала его письма с рассказами про удивительные красоты, рассказами, переплетавшимися с его тоской по дому, по Целии, по ребенку, сердце ее наполнялось страхом и ужасом. Иногда, когда письма приходили в то время, когда она сидела возле кроватки ребенка, она медлила читать их. Из страха перед этой самой жуткой тоской, из страха перед его желанием скорее вернуться домой. А еще шесть месяцев назад письма его были для нее неизъяснимо сладостны, как розовые чанные цветы, о которых он писал ей.

Говард хотел все знать про свою дочь. Он просил прислать прядь ее волос. Он хотел знать точный цвет ее глаз, ее вес и размер ее.

Бедная Целия! Еще прядь волос она могла послать и про цвет глаз могла написать. Но вес ребенка смутил бы Говарда. Девочка родилась шести фунтов, быстро росла, но не крепла. Сестра милосердия в больнице осторожно выразилась, что ребенок не совсем удачно прошел через испытание появления на свет. Это было совершенно непригодное к жизни существо, измятый цветок.

У Целии не хватало решимости написать Говарду правду.

Правда может подождать! И Целия прибегла к хитрости. Как ни терзал вид идиотичной дочери сердце Целии, во время сна ребенок казался ей таким, каким должен бы быть ребенок Говарда. Целия садилась тогда у кроватки дочери и описывала ее Говарду. «Нежная невинность. Дыхание цветка. Гиацинт».

Б ответ на это последнее письмо Говард телеграфировал: «Получил дорогое письмо. Назови ее Гиацинтой».

Два часа Целия сидела с этой телеграммой возле спящей девочки, боясь шевельнуться, чтобы не поддасться ужасному припадку смеха.

Назвать ее Гиацинтой!

Потом, однажды утром, Целия получила известие, что Говард выезжает из Бомбея домой.

На Целию напал такой ужас, что она заметалась по комнате, без всякого смысла, машинально, хватая разные вещи и снова ставя их на место.

К ужасу еще прибавилось раскаяние. Щадя Говарда, она наносила ему еще худший удар.

Ребенок, с которым Целия знакомила Говарда в письмах, был прелестный и нормальный, каким Гиацинта казалась во сне. Дитя с серыми глазами, каштановыми волосами и пухлыми ручками.

В действительности, эти ручки были постоянным ужасом Целии. Пальчики были такие длинные и такие цепкие. Ничто: ни ваза, ни игрушка, никогда не могли спастись от них.

Но дни бежали не только на суше, но и на морях, и пароход вез домой поэта, написавшего свой первый цикл поэм под обаянием пронизанного луной чайного сада в Сефингури. Он посвятил его своей дочери Гиацинте.

За день до возвращения путешественника, отсутствовавшего целый год, Целия испытала успокоение принятого решения. Ведь, в конце концов, все, что она делала, совершалось из сострадания к Говарду, которое она испытывала так же сильно, как и любовь к нему. Час ее теперь настал, и она должна встретить этот час.

И все же в сердце ее жил страх. Она как то раз видела лицо Говарда, когда один из служивших в Компании «Альфа» мальчиков вернулся на службу после оспы. Это было еще до их женитьбы. И в тот вечер, когда они гуляли в парке, Говард все время тер глаза, точно желая стереть с них запечатлевшееся там изображение изъеденной оспой плоти, и все же не мог перестать говорить о ней и жалеть ее.

Говард писал Целии из Калькутты о нищих, которые выставляют свои болячки на улицах Индии: «Дорогая Целия, я не отворачиваюсь от этих несчастных, но вид их возбуждает во мне такое отвращение, что оно грозит пересилить сострадание».

Целия решила ехать в город и встретить пароход Говарда. По дороге домой, может быть в поезде, она постарается смягчить удар, ожидавший его.

Она расскажет ему все в ласковых, мягких словах. А потом? А потом… Лишь бы он не возненавидел ее… и ребенка.