С. Семенов - Мир приключений, 1928 № 05

Если бы человек заговорил — профессору Тураеву стало бы легче. Пусть он заговорит хотя на своем, на непонятном языке. Но человек молча стоял и глядел. В синих, пустых глазах не было и признака любопытства. Длинные, чуть опущенные седые ресницы, казалось, струили на ученого негреющие серебряные лучи.

На его лице лежал отпечаток какой-то безмерной усталости. Словно этот человек слишком долго жил, все перечувствовал и хотел умереть.

Откуда-то, из глубины, профессор Тураев почувствовал, что перед ним исключительное существо. Простым гипербореем оно быть не могло. Гипербореи, по его еще ранним соображениям, если и жили до сих пор, то только медленно регрессирующей жизнью. Достигнув известного пре дела в своем развитии, они должны были, по законам культурно-исторической эволюции, начать процесс постепенного падения. Скорее интуитивно, чем сознательно, ученый догадывался, что у его ложа стоит, может быть, последний представитель какой-то верховной касты. Может быть, только один он и знает тайну управления машинами, созданными еще в эпоху великих строителей.

Не в силах переносить дальше не-подвижный взгляд гиперборея, геолог нервно шевельнулся на постели. Затем приподнялся и сел с неудержимым желанием заговорить. В тот же миг старик вышел из задумчивости. Глаза засветились сильным волнением. И он поспешно вышел из комнаты. Вместо него в комнату неслышно проскользнули трое гибких, как юноши, людей. Вся одежда их состояла из короткого, от пояса до колен, зеленого трико. В руках они несли нечто в роде ручного катафалка или паланкина.

Профессор Тураев вопросительно поглядел на катафалк. Перевел глаза на людей… Но ему даже и одуматься не дали. Ловкими движениями подхватили и уложили на носилки. Вынесли из комнаты. Почти бегом пронесли по широкому корридору, со светящимся потолком и вьющимися растениями по стенам. В зале, проколотом от пола до потолка толстой трубой, остановились. Здесь ученого, вместе с но силками, конвоиры поместили в цилиндрический вагон и стали стремительно падать по трубе вниз. Через минуту падение прекратилось. Профессора Тураева перегрузили в вагон трубы горизонтальной, и снова понеслись. Однако на этом путешествие геолога не кончилось. Скоро оказалась новая пересадка. Теперь его положили на открытый экипаж-площадку и заскользили в обширном туннеле со скоростью сквозного ветра. Профессор Тураев покорно и терпеливо лежал. Три конвоира стояли неподвижными изваяниями.

Но вот, впереди, сквозь жерло туннеля заблистали яркие переливы огней какого-то гигантского зала. Геолог растерянно заморгал и, от внезапного шума в разбитой голове, снова потерял сознание.

Новейший рассказ ДЖОНА ВАНДЕРКУКА

Иллюстрации С. ЛУДАНОВА　

За рекой луна на ущербе поднималась над стеной джунглей, и по черной воде к нам тянулась дорожка бледного света. Где-то далеко лаял пятнистый ягуар.

Лебрен, сидевший со мной на террасе, встал со стула и скрылся в темной комнате позади. Он вернулся минуту спустя с коптящим фонарем и подвесил его на перекладине. Француз сел и провел рукой по жидким белым волосам:

— Привычка, мосье, — пояснил он. — Привычка и страх. Самые близкие родственники. Немножко такого света гонит ночь вон… Я старик и ночью боюсь… всего этого. — Он протянул руку, заключая в этом жесте горы, дремлющие тени джунглей и смесь заглушенных звуков, доносящихся оттуда. — Фонарь держит все это в отдалении. Воспоминания не надвигаются так быстро…

Он вдруг замолчал и повернулся ко мне. Его лицо было так поднято, что лучи фонаря падали на него.

— Как вы думаете, мосье, — сказал он, — сколько мне лет? За семьдесят?

Я покачал головой — в нерешительности.

— Но это бы вас не удивило? Конечно, нет. Мои волосы совсем белые. Моя кожа, — он протянул руку, — как кожа мумии. Все мои кости выступают. А на той неделе я праздновал всего свой пятьдесят первый день рождения.

Лебрен наклонился ко мне:

— Вы знаете, что я гнил шесть лет в тюрьмах Кайенны? Я украл, и поэтому Франция с великолепной логикой украла мою кровь, мою силу, здоровье, душу, все, кроме моей драгоценной жизни. — В тоне его зазвучала угрожающая, мучительная ирония. — Это было гибелью. Я собрал все свое мужество, чтобы бежать. Четверо истощенных, полуразбитых людей и я рискнули пуститься в джунгли без провианта, без всяких инструментов, без карт. Я пережил своих друзей…

Лебрен вдруг замолчал, и нас охватил тяжелый, сырой, экваториальный мрак.

Мне уже раньше приходило в голову то, что рассказал сейчас Лебрен. Нет такого путешественника в голландской Гвиане, — или Суринаме, как называют ее местные жители, — до которого не дошло бы хотя несколько слов про одиноких французов, поселившихся там. Тупой голландский плантатор указывает вам на них, конечно, очень таинственно, когда они проходят под горячим солнцем по улицам Парамарибо:

— Он бежал через джунгли, мингер. Это удивительно! Восемь месяцев итти сто миль! Но их нельзя расспрашивать.

В знаменитые исправительные колонии Кайенны, примыкающие к голландской Гвиане, Франция ссылает своих преступников, изменников и врагов. Иногда какой-нибудь преступник бежит оттуда. Он выживает редко, очень редко. Лебрен был один из выживших.

Француз не заметил, как потухла его трубка Он сгорбился на своем стуле и вытянул вперед голову, точно всматривался во что-то прошедшее и дорогое. После первой вспышки выражение его тонких губ стало мягче. К нам доносился тихий лепет ветерка в манговых деревьях, стоявших как ширма между большим домом и выбеленным бенгало Лебрена.

— Мосье, вы без сомнения заинтересованы, — нарушил молчание Лебрен. — Мне думается, что в такую ночь, как эта, и вместе с вами, чужим человеком, я снова могу встретиться со старыми друзьями.

Он сделал паузу, откашлялся и начал:

— То, что было у меня позади, не имеет значения. Бедность, дешевая мудрость, потом преступление, осуждение и трюм корабля. Короткая и обыденная история. Но это не тема моего рассказа. Я начну с одного послеобеденного часа» часа жестокого зноя в городе Сен Лоране, ровно в ста милях отсюда, за пограничной рекой, разделяющей французскую и голландскую Гвиану. Я был бос, как и все каторжники этого сжигающего зноем города, и со сгорбленной спиной и, с красными воспаленными глазами чистил улицы. Я был не тот человек, что теперь, мосье. Вы не узнали бы меня. Теперь мои дела идут успешно, я сыт, я — довольный своей судьбой управляющий богатой голландской кофейной плантацией. Тогда же я был Пьер Лебрен, вор, без всяких надежд впереди, кроме долгих лет изгнания в самой ужасной колониальной тюрьме во всем мире. Без надежд… до того послеобеденного часа, о котором я начал вам рассказывать.